— Доброе утро, — поздоровался Майкл, как только Анна приблизилась. Его взгляд скользнул по ней, избегая встречаться с ее взглядом, и остановился на ее платье, отметив и неряшливые складки на юбке, и пятна грязи, пота и диареи. — Наверное, вы бы хотели переодеться и позавтракать, а затем мы можем начать обход. — В его голосе звучали дружелюбные нотки, и Анна воспряла духом. Она не решалась посмотреть на Сару, но чувствовала ее напряженность и отчаянные попытки сдержаться. — А я пока оформлю ребенка, — добавил Майкл, подходя к родителям малыша.

Похоже, он уже был в курсе произошедшего. «Наверное, так оно и есть, — подумала Анна. — Кто-то перевел ему то, что сообщили тамтамы». Она удивилась — он был вежлив и проявлял заботу о ребенке, которого благодаря Анне доставили в больницу. Сара держалась на расстоянии. И только во время ленча, когда все три миссионера собрались в доме миссии, Майкл заговорил о решении Анны отправиться на хутор и остаться там, даже когда за ней приехала Сара. Он резко раскритиковал ее действия и не скрывал своего разочарования. Однако когда он произносил обличительные речи, Анна уловила сомнение в его голосе, словно на самом деле он чувствовал себя неловко и скрывал это. В данном конкретном случае между нарушением правил и спасением жизни была прямая связь. Тем не менее он должен был поддержать требование следовать правилам. Слушая его, Анна косилась на Сару. Женщина не выказывала ни малейших признаков слабости. Взгляд ее был мрачным, а подбородок она решительно выставила вперед. Уголки ее рта были слегка приподняты, словно она испытывала удовлетворение от разыгрываемой перед ней сцены. Удовлетворение — или, возможно, удовольствие.

Уже темнело. Анна стояла на узком деревянном мосту и смотрела на текущую внизу реку — прозрачную и глубокую. «Интересно, где она берет свое начало?» — подумала Анна.

На западе.

В Руанде.

От этой мысли она сжалась и быстро перешла на противоположный берег. Мост остался позади, и Анна вошла в не слишком густой лес.

В последнее время она стала ходить гулять одна после ужина, под тем предлогом, что, поскольку Сара вот-вот родит, Керрингтонам нужно дать время побыть вдвоем. Удаляясь от Лангали, Анна испытывала облегчение, ведь она при этом удалялась и от враждебности Сары, слегка припорошенной любезностью. Удалялась от упорных попыток Майкла притворяться, что все идет как надо, хотя все прекрасно понимали, что гармоничность жизни на станции нарушена. Уже несколько месяцев миновало с тех пор, как Анна бросила вызов Саре во время их встречи на хуторе, но отчуждение, возникшее между двумя женщинами, не ослабло. Более того, оно с течением времени лишь усиливалось.

Анна уже почти позабыла, что когда-то Сара была с ней искренне доброжелательной, всегда вызывалась помочь — теперь она все время держалась настороженно, с ней было трудно иметь дело. И потому Анна очень удивилась, когда однажды утром, войдя в детское отделение, она случайно увидела другую Сару. Та склонилась над кроваткой одного из брошенных младенцев, ворковала над ним и агукала ему, а лицо ее светилось от удовольствия. Она ласково пощекотала ребенка и еще шире улыбнулась, когда он весело засмеялся. Анна тогда вышла из палаты, не желая, чтобы Сара заметила ее. Выходя, она внезапно пожалела, что эта другая Сара, ласковая и заботливая, теперь для нее потеряна.

Обычно Анна, прогуливаясь, держалась проторенных дорог и не уходила далеко от станции, но в тот вечер она впервые рискнула пройти вдоль реки до моста и перейти по нему на другой берег. Через несколько минут она неожиданно замерла, едва не наступив на глиняные черепки, торчащие из земли прямо у нее под ногами. Она выругала себя за неосторожность: эти черепки могли разрезать обувь или даже поранить ногу. Обходя черепки, она увидела наконечник старого копья, почти незаметный в густом подлеске. Затем на глаза ей попались груды мусора, видневшиеся то тут то там. Она не сразу поняла, что это остатки домов из необожженных кирпичей, постепенно уходящие в землю. У нее мурашки пошли по коже: она поняла, что идет по старой, заброшенной деревне. Она почти слышала позабытые голоса в шорохе листвы деревьев. Смех детей на фоне постоянного треска кукурузных зерен — матери вручную мелят муку. Кудахтанье кур и мычание коров в загонах. Анна, проходя между развалившимися хижинами, нашла бусы, флягу, сделанную из тыквы, с кожаным ремешком — скрученным и высохшим, выщербленную мешалку для каши. Она ни к чему не прикасалась: просто ходить там, разглядывать все уже казалось ей настоящим вторжением.

Когда она дошла до, как выяснилось, дальнего конца деревни, то обнаружила холмик из речной гальки, высившийся за клочком голой земли. Холмик походил на могильный курган — что-то вроде безыскусного памятника морякам, потерпевшим кораблекрушение, никому не известным и никем не любимым чужестранцам. Над холмиком торчал грубо сколоченный крест. Уже второе поколение деревенских жителей хоронило своих мертвецов на кладбище у церкви, но холмик, похоже, насыпали относительно недавно. «Наверное, под ним лежит собака, — подумала Анна. — Или даже курица, чья смерть стала для владельца немалой утратой». Невозможно было предугадать, что именно считают особо ценным местные жители.

Анна уже собиралась возвращаться, когда увидела впереди какое-то строение в середине круга посаженных кем-то деревьев. Это была хижина, причем не только не развалившаяся, но и почти целая. Анна подошла к ней. Стены еще даже не покосились, а подпорки и перемычки дверного проема были надежно вделаны в необожженные кирпичи. Если бы крыша не провалилась в одном месте, хижина все еще была бы пригодной для жилья. Единственная сохранившаяся частичка деревни…

Анна подошла и осторожно заглянула внутрь. К центральной подпорке был привязан лоскут ткани, чтобы до него не добрались ни клопы, ни клещи. Ткань выглядела жесткой, задубевшей, словно ее не трогали в течение многих лет, но цвета остались яркими. В хижине находились и предметы домашнего обихода: почерневший горшок, пустая птичья клетка, ветхая корзина. Ничего интересного. Анна подскочила, услышав у себя над головой какой-то шорох и топот. Она отступила к дверному проему. Наверное, это просто крыса, а возможно, летучая мышь. Но она почему-то испытывала глубокий беспричинный страх — ей чудилось, будто что-то падает ей на голову, запутывается в волосах. Она подняла глаза, чтобы посмотреть, чей покой она нарушила. Света в хижине было мало, и Анна прищурилась. Под крышей что только не висело: целые связки высушенных листьев и головок цветов, высохшие корешки с частью виноградной лозы и кости, пожелтевшие из-за отсутствия света. Было там и кое-что еще. Что-то странное, скрученное, смутно знакомых очертаний… Анну накрыла волна отвращения. Тушки. Тела животных и птиц. Выпотрошенные. Высушенные. Почерневшие от дыма, покрытые серой пылью.

Пятясь, Анна покинула хижину. Она знала: все это — ингредиенты снадобий. Жуткие и опасные. Неприкосновенные. Невероятные. Она развернулась, собираясь побыстрее уйти отсюда, дрожа при мысли о творившихся здесь ужасах. Так ей и надо: нечего бродить в одиночестве…

Свет тускнел, серые края ночи начинали смыкаться над ее головой. Анна шарахнулась от ветки, вцепившейся ей в волосы, — и чуть не столкнулась с неожиданно появившимся перед ней незнакомцем угрожающего вида. Высоким, неподвижным. Черным. Она ахнула, чувствуя, что ужас сковал ее члены.

А мужчина удивленно воскликнул:

— Сестра Анна!

— Стенли? — От страха голос Анны стал визгливым. Облегчение очень медленно растекалось по ее напряженным мышцам. — Это ты…

— Что вы здесь делаете? — спросил он. — Вам тут находиться не следует. — В его голосе слышалась тревога.

Анна глубоко вздохнула, пытаясь собраться с мыслями.

— Я просто гуляла.

Стенли молчал.

— А ты? — спросила Анна.

Прежде чем ответить, Стенли на секунду задумался.

— Тоже гулял. Я собирался возвращаться. Уже темнеет.