Сама Анна всегда забывала это сделать, каждое лето мне приходилось напоминать ей. Я не могла вынести мысли о том, как волнуются ее родители на острове Удден. Когда трубку взяла мать, она попросила меня обнять Анну и передать поздравления, добавив, что сосед на другой стороне острова, «ты, конечно, помнишь Ингвара», поднял, как обычно, флаги в честь дня рождения ее дочери и сегодня состоится праздничный ужин. Две старшие сестры Анны со своими семьями гостили у родителей. Погода стояла безоблачная, море уже нагрелось.

Томас вылез из машины и, прислонясь к ней, свертывал самокрутку. Мелкий дождь создавал влажную пелену. Я уставилась на телефонный диск и думала о том, как звучал голос Анны, когда она брала трубку в родительском доме. Она единственная из всех, кого я знала, быстро проговаривала цифры телефонного номера. Это было довольно старомодно и в общем-то ей несвойственно. Голос ее всегда поднимался на последней цифре. На цифре восемь. Серо-белый пластмассовый аппарат в их доме висел на стене под полкой с радио и фотографиями в рамках, в комнате, которую они называли залом. Телефонный шнур всегда сворачивался в клубок.

Мы продолжали спускаться по серпантину к морю, вскоре выглянуло солнце. Томас протянул мне свои сигареты, хотя знал, что я не люблю курить. Казалось, что, пока мы были в отъезде, город расплавился от жары и множества туристов, но, вероятно, я просто привыкла к мычанию коров, перезвону бубенчиков и склонам зеленых гор. Солнце слепило глаза, бедра прилипали к кожаному сиденью автомобиля. От запаха табака стучало в висках.

Томас высадил меня у флигеля, сказав, что мы увидимся позже, как обычно, в баре отеля «Побережье басков». Потянувшись в машину за рюкзаком, я почувствовала на щеке горячее дыхание собаки.

Я стояла на улице, пока автомобиль Томаса не исчез из виду, а звук мотора не слился с шумом движения на улице Королевы, затем спустилась и отперла свою комнату. На маленьком столике за дверью лежала туристическая брошюра. Рисунок на первой странице изображал незнакомое уличное кафе. На полу — листок с логотипом отеля. Сообщение от Анны было написано ее характерным размашистым почерком: «Не трогай его. Пожалуйста».

Я побросала вещи в рюкзак, положила деньги за комнату на столик и черкнула пару слов благодарности хозяйке. Через десять минут я уже была на пути к вокзалу.

В отличие от меня, Анна была никудышным пловцом. Она плавала как маленький ребенок, ложилась у самой кромки воды и плескалась там или же ходила вдоль берега. На пирсе крепко держалась за край, осторожно опускаясь в воду. Она всегда говорила, что из-за белой кожи и веснушек быстро краснеет и обгорает, поэтому принимала солнечные ванны с большой осторожностью.

На Уддене не было специальных пирсов для купания или песчаных пляжей. Купаться приходилось, либо спрыгнув в воду с берега, либо в лагуне, где не видно дна, зато были плоские скалистые островки, на которых можно стоять.

Мы довольно быстро приноровились плавать вместе — осторожно входили в лагуну, держась за руки. Я окуналась первой, продолжая держать Анну за руку, пока она опускалась в воду. Потом мы ложились на поверхность воды, и, если не было больших волн, она осмеливалась иногда меня отпустить. Ее волосы растекались по воде, как солнечные перья. Иногда Анна поворачивалась и смотрела на меня. Воздушные пузырьки струились из ее открытого рта, руки и ноги были раскинуты как у паука, но выглядела она абсолютно спокойной. Однако боязнь воды и того, что таится в ее глубине, Анна так и не смогла преодолеть. Ее пугали рыбы, она страшилась наткнуться на разлагающееся тело утопленника. Рыбак Ингвар как-то рассказал ей, что утонувших в море всегда приносит в их залив, и во время войны к берегу прибивало много тел рыбаков, беженцев и солдат, которые зимой провалились под лед. По весне они всплывали — с почерневшей кожей, в истрепанной подо льдом в лохмотья зимней одежде, — а летом их относило течением в лагуну.

Мы с Анной не были подругами с детства, хотя так могло показаться, если поглядеть на наши одинаковые платья, обувь, украшения и прически. Одинаковый беспокойный цепкий взгляд, одинаковые лихорадочные влюбленности…

Мы были почти взрослыми, когда встретились на вечеринке: я только что начала жить самостоятельно, а ей оставался год до окончания гимназии. И все же образ маленькой девочки, которую я никогда не знала, лучше всего сохранился в моей памяти. Рыжие локоны Анны развеваются на ветру, обгоняя меня, она бежит по скалам на острове Удден. Одно лето сменяет другое, Анна растет и хорошеет, большой дом с облупившейся краской блестит в лунном свете. Вот ее родители, братья и сестры, они смотрят друг на друга… Я вижу мир так, как видит его Анна, — в виде большой карты. Эти образы детства четки и прозрачны, как стекло, хотя меня там, в ее детстве, не было и я не знаю, как все происходило на самом деле. Воображение рисует ее детскую фигурку, переносит ее нынешнюю в прошлое, где она становится ребенком. Она везде в том числе в людях, которых я узнала позже, занимавших ее комнату в моей квартире в Черрторпе. Она в других моих подругах. Но Анна совсем не похожа на них.

Схватив рюкзак, я выскочила на улицу и бежала всю дорогу до вокзала. Ночной поезд до Лиона и Парижа был уже подан, и мне даже удалось купить спальное место в купе. Кондуктор удовлетворенно захлопнул папку с билетами и объявил, что последнее место продано. В узком теплом коридоре пахло туалетом. Кондуктор указал мне на верхнюю полку в последнем купе. Две загорелые немки, блестящие от жары и ночного крема, уже легли. Я забралась на свое место и уснула, даже не стянув джинсы. Во сне я видела Томаса. Снова и снова он приходил с собакой на набережную и садился за самый дальний столик, как всегда. Он сидел с бокалом пива в слабом свете бара, собака бегала вдоль берега, облаивая ящериц и птиц, а поезд медленно ехал на север, сопровождаемый стуком колес и беспокойными сновидениями.

Утро я встретила в Париже, а уже через день была в Стокгольме. От поездки остались обрывочные воспоминания — ожидание, бегающая по пляжу собака, мерный стук вагонных колес. Собака беспокойно ходила из стороны в сторону, терлась о руки Томаса или рылась в мясных объедках, которые выносили из кухни отеля. Влажные ночные часы переходили в рассвет, немки легко и бесшумно дышали во сне, течение времени устремилось в новый день. Сверкала голубая пропасть Атлантики, и в ярких солнечных лучах двигались его руки, напрягались мышцы на плечах и шее, склонялась голова, слюна блестела в уголке рта.

Я приезжала к родителям в Сундсваль на каждое Рождество и почти каждым летом, но жила в основном в Черрторпе. Там я хранила часть вещей из проданного дома в Вэллингсбю, где прошло мое детство. Милых сердцу вещичек осталось немного, но именно их мне хотелось бы сохранить. Большую часть выбросили, когда мои родители развелись и разъехались в родные места.

Мы виделись теперь изредка, но отец сам находил меня, когда приезжал в город. Он звонил с вокзала, сообщал о своем прибытии и предлагал поужинать вечером. Мы назначали время и место встречи. Ресторан выбирался заранее — тот, который отец считал лучшим в городе, что сомнению не подвергалось.

Услышав в трубке голос отца, я начинала нервничать. Тревожно поглядывая на часы, мысленно перебирала брюки, платья и юбки, которые видела в витринах. Мне представлялось, как я встречаю отца, элегантно одетая, уверенная в себе, а ему приятно провести со мной непринужденный и беззаботный вечер.

Положив трубку, я стремглав бросалась покупать себе обновку. Помню ту серую блестящую юбку с кокеткой сзади, которую я приметила за неделю до приезда отца. Он непременно заметит, что она короткая, но в меру и отличается от других моих вещей и что у меня наконец появился свой стиль в одежде.