И какое-то время назад Пекола вдруг поняла, что если бы ее глаза, те самые, которые помнят все события и все лица, если бы эти глаза стали другими — иначе говоря, прекрасными, — она и сама бы изменилась. Зубы у нее были хорошие, и нос не такой большой и плоский, как у тех, кого считали симпатичными. Если бы она вдруг стала красивой, как знать, может, Чолли тоже бы изменился, и миссис Бридлоу тоже? Возможно, они бы сказали тогда: «Вы только посмотрите на Пеколу, какие у нее глаза! Мы не должны плохо вести себя перед такими прекрасными глазами!»

Красивые глаза. Красивые синие глаза. Большие синие глаза. Беги, Джип, беги. Джип бежит, Элис бежит. У Элис синие глаза. У Джерри синие глаза. Джерри бежит. Элис бежит. Они бегут, и у них синие глаза. Две пары синих глаз. Две пары прекрасных синих глаз. Синих, как небеса. Синих, как синие глаза миссис Форест. Синих, как утро. У Элис и Джерри синие сказочные глаза.

Каждую ночь без исключения она молила Бога подарить ей синие глаза. И так целый год. Несмотря на легкую разочарованность, она не теряла надежды. Чтобы получить столь прекрасный подарок, должно пройти очень много времени.

Она была убеждена, что ей поможет лишь чудо, а потому не имела возможности увидеть свою красоту. Она могла видеть лишь то, что перед ней было: глаза других людей.

Вот она идет по Гарден-авеню к бакалейному магазинчику, где продаются дешевые конфеты. В ботинке у нее три пенни, они скользят туда-сюда между носком и стелькой. И больно давят на ступню при каждом шаге. Но это многообещающая, терпимая и даже приятная боль. Еще есть время, чтобы выбрать, что же купить. И вот она идет вниз по улице, где все ей знакомо, а потому любимо. Вот одуванчики у основания телефонного столба. Почему, думает она, их называют сорняками? Ей всегда казалось, что они красивые. Но взрослые говорили: «У мисс Данион двор в таком идеальном порядке! Ни одного одуванчика!». Рослые женщины в черных платках идут в поле, чтобы собирать их. Но желтые цветки им не нужны, им нужны только зубчатые листья. Они делают суп из одуванчиков. Вино из одуванчиков. Никому не нравятся желтые цветы. Быть может, потому, что они такие сильные и быстро растут, потому, что их так много.

На тротуаре трещина в форме буквы Y, и еще трещина, из-за которой бетон приподнялся над землей. Как часто она, плетясь по тротуару, спотыкалась об нее и чуть не падала. По этому тротуару хорошо было ездить на роликах: он был гладкий и старый, колеса, мягко жужжа, ровно скользили по поверхности. Новые мостовые были неудобные, неровные, и ролики издавали на них противный звук.

Были и другие неодушевленные вещи, которые она видела и мысленно приветствовала. Все они были для нее живыми. Ее знакомыми. Они были кодом, опознавательными знаками мира, которые Пекола могла понять и присвоить себе. Трещина, о которую она спотыкалась, была ее собственная, и одуванчики, чьи белые головки она сдувала прошлой осенью и чьи желтые цветки рассматривала в этом году, тоже. Обладание всем этим делало ее частью мира, а мир становился частью ее самой.

Она поднимается по деревянным ступенькам к двери магазина Якобовски «Мясо, свежая зелень и всякая всячина». Когда она открывает ее, звякает колокольчик. Став у прилавка, она смотрит на кучу сладостей. Пожалуй, лучше купить «Мэри Джейн». Три штуки за пенни. Устойчивая сладость, внутри которой арахисовое масло, — его солоноватый вкус дополняет вкус карамели. От таких мыслей у нее текут слюнки.

Она снимает ботинок и достает три пенни. Над прилавком вырастает седая голова мистера Якобовски. Он очнулся от своих мыслей и обратил к ней взгляд. У него голубые глаза. Близоруко сощуренные. Медленно — так бабье лето незаметно движется к осени — он переводит на нее взгляд. Где-то между объектом и сетчаткой, зрением и изображением, его взгляд останавливается в нерешительности и замирает. Достигнув какой-то точки во времени и пространстве, он чувствует, что больше усилий прилагать не нужно. Он не видит ее, поскольку для него здесь не на что смотреть. Как может белый эмигрант пятидесяти двух лет, хозяин магазина, с привкусом пива и картошки во рту, с детства привыкший видеть Деву Марию со взглядом лани и измученный постоянным чувством утраты, увидетьмаленькую черную девочку? Ему никогда не приходило в голову, что такое может понадобиться.

— Да?

Она смотрит на него и видит пустоту там, где должен был быть интерес. И видит кое-что еще. Полное отсутствие человеческого контакта — словно стеклянная преграда между ними. Она не знает, что делает его взгляд таким безразличным. Возможно, то, что он взрослый, а она маленькая девочка. Но она видела в глазах взрослых мужчин интерес, отвращение, даже злобу. Эта пустота для нее не внове. У нее есть оттенок — в уголках глаз притаилась неприязнь. Она замечала ее в глазах всех белых. Итак. Неприязнь к ней, к ее черной коже. Вся она — изменчивость и ожидание. Но ее черная кожа всегда одинаково черна и неприятна на вид. И именно она порождает ту пустоту с оттенком отвращения, которая появляется в глазах белых.

Она показывает на «Мэри Джейн» — кончик маленького черного пальца прислоняется к витрине. Тихая безобидная попытка черного ребенка вступить в общение с белым взрослым.

— Эти, — слово больше похоже на выдох, чем на звук.

— Какие? Эти или вон те? — В его голосе слышатся апатия и неприязнь.

Она качает головой, палец прижат к тому месту на витрине, за которым, как ей кажется, и лежит «Мэри Джейн». Он не может видеть то же самое: угол его зрения иной, и куда она показывает пальцем, ему неясно. Его узловатые красные пальцы тычутся в конфеты как голова цыпленка, отделенная от тела.

— Тебе что, сказать трудно?

Его рука касается «Мэри Джейн».

Она кивает.

— Ну так и сказала бы. Одну? Сколько?

Пекола разжимает кулачок, показывая три пенни. Он подталкивает конфеты к ней — по три желтых квадратика в каждой упаковке. Она протягивает деньги. Он медлит, не желая дотрагиваться до ее руки. Она не знает, как отдать ему деньги и можно ли уже убрать палец правой руки от витрины. Наконец он сгребает пенни с ее руки. Его ногти больно царапают ее потную ладошку.

Выйдя из магазина, Пекола чувствует неизъяснимое облегчение.

Одуванчики. Она испытывает к ним прилив нежности. Но они не смотрят на нее с ответным чувством. Она думает: «Они и вправду ужасны. Сорняки и есть». Взволнованная этим открытием, она спотыкается о трещину в асфальте. В ней просыпается злоба; словно щенок с жарким дыханием, она вылизывает остатки ее стыда.

Злость лучше. В этом чувстве есть смысл. Реальность и осязаемость. Ощущение значимости. Прекрасное чувство. Она мысленно возвращается к глазам мистера Якобовски, его равнодушному голосу. Злость не задерживается в ней, щенок слишком быстро насыщается. Жажда его утолена, и злость засыпает. Снова становится стыдно, к глазам подступают слезы. Как бы их удержать? Она вспоминает о «Мэри Джейн».

Каждая бледно-желтая обертка — с картинкой. Изображение малышки Мэри Джейн, чьим именем названа конфета. Белое улыбающееся личико. Светлые волосы в легком беспорядке, синие глаза глядят на нее из мира чистого удовольствия. Глаза нетерпеливые и озорные. С точки зрения Пеколы они просто прекрасны. Она ест конфету, и ей нравится ее сладость. Съесть конфету — это в каком-то смысле съесть саму Мэри Джейн, съесть ее глаза. Любить Мэри Джейн. Быть ею.

За три пенни она купила себе девять кратких мгновений наслаждения с Мэри Джейн. С милой Мэри Джейн, чьим именем назвали конфету.

На втором этаже над Бридлоу жили три шлюхи — Чайна, Поланд и мисс Мэри. Пекола любила заходить к ним в гости и выполняла их мелкие поручения. А они не презирали ее.

В то октябрьское утро, когда Чолли оглушили печной заслонкой, Пекола поднялась по лестнице к ним в комнату.

Еще до того, как Пекола постучалась и ей открыли дверь, она услышала пение Поланд, ее сильный и сладкий голос, похожий на свежую землянику: