— Анхен, Остерман уже придумал, где достать денег?

— Андрей Иваныч умный человек. Его мой дядюшка Петр Великий жаловал. А чего ты, друг мой, про деньги вспомнил? Или снова породистого жеребца для своей конюшни присмотрел?

— Для моей конюшни я сам купил бы лошадь, государыня. Я про деньги для нужд государственных тебя спросил.

— А с чего ты стал этим интересоваться, Эрнест? Деньги для тебя, это я понимаю. Но для нужд государственных? Что с тобой, Эрнест?

— Твой тон оскорбителен, Анхен. Ты ни во что меня не ставишь. Отчего ты так высоко ценишь этого Остермана?

— Но, раз ты в моей спальне, а не Остерман, то и тебя я ценю. Не так ли? — улыбнулась царица.

— Но и я не совсем дурак в делах политических. И не только в лошадях толк понимаю. И могу в твои руки 10 или даже 15 миллионов рублей передать.

— Что? — на этот раз Анна уже не смеялась.

— Я могу достать денег на войну с турками в коих ты, Анхен, так нуждаешься.

— 10 миллионов? — переспросила императрица.

— А может и больше.

— И где ты возьмешь столько денег в золоте?

— Я подумал и нашел источник, Анхен.

— Неужто, новый налог придумал? Хотя какой налог столько денег принести может? Не могу тебя понять.

— Это совсем не налог. Деньги сии не от России придут.

— Не от России? Но откуда тогда? Неужели от Курляндии? Но там нет столько.

— И не от Курляндии.

— Ну не томи, Эрнест. Говори.

Бирен с торжеством посмотрел на царственную любовницу и немного помолчал. Но затем высказался:

— Деньги князя Меньшикова.

Императрица ненавидела Александра Даниловича, и потому упоминание о нем было ей неприятно. В свое время, когда тот был всесильным временщиком при императрице Екатерине I, она не мало унижений перетерпела от него.

— Меньшиков давно сгинул в ссылке в городе Березов, Эрнест. И его до нитки обобрали еще Долгорукие. О каких миллионах ты говоришь?

— О тех, что у него отобрать не смогли. Мои люди точно проверили все счета и все подсчитали! Владел Александр Данилович 120 тысячами душ крепостных. И были у него в собственности города Батурин, Ямбург, Ораниенбаум. В Силезии за рубежами российскими он владел княжеством. При аресте в его доме, у меня опись имеется, отобрали у него наличными 5 миллионов рублей в монете, бриллиантов на 2 миллиона рублей, золота и серебра столового — 300 пудов. Иных ценностей на 500 тысяч рублей. Всего этого уже понятно нет. Все разворовали и растащили. Но, оказалось, что у светлейшего князя еще 10–15 миллионов осталось. Где же они? Вот вопрос, каким я задался.

— И что?

— А то, что я эти миллионы нашел. Они в Лондоне в банке государственном пребывают.

— Это точно?

— Куда точнее. И наследник Меньшикова его сын Александр права на те миллионы имеет. Ибо он наследник законный. А он до сих пор со своей сестрой в Березове проживает в ссылке. Вели послать курьера, и прикажи срочно везти его в Петербург. Он за снятие опалы все деньги затребует и казну предаст.

— Если так, то это хорошо придумано, Эрнест. Сам додумался, али кто подсказал?

— Обижаешь, Анхен. Я задание состояние дел меньшиковских дал моему другу Лейбе. И он все то раскопал. Но идея моя была.

— Так это Либман все придумал? Умен жид. Ох, и умен. Но даже если Меньшиков все золото затребует, то как смогу я императрица его так нагло ограбить? Что в Европе то скажут? И так они про меня всякие небылицы плетут.

— Чего проще, Анхен. У Меньшикова есть сестра. Девица на выданье. А мой младший брат Густав Бирен не женат. Вот и соединим их узами брака, и деньги все в качестве приданного Густаву перейдут. А уж он тебе все отдаст в тайности.

— Верно! Срочно гонца в Березов! Экстренного государственного курьера коему препятствий в дороге чинить никто не смеет! Меньшикова младшего и сестру его срочно и со всем почтением доставить в Петербург!

Год 1735, июнь, 2 дня, Санкт-Петербург. Во дворце.

Утром в 11 часов в кабинете Анны Ивановны собралось общество. Здесь были и придворные и шуты. Все они собирались у императрицы каждое утро. Пьетро Мира стоял здесь же и карлицу Арабку блестящими монетами соблазнял.

Карлица сия была не настоящей негритянкой, но каждое утро ко двору императрицы отправляясь, она лицо и руки пробкой мазала. Большой любовью императрицы она не пользовалась и подарки на её долю перепадали редко. Она относилась к штату дур и полудурок, состоявших при особе Анны Ивановны.

— Баишь 100 золотых мне дашь? — спросила она по-русски, ибо иного языка не ведала.

— Сто золотих, получиш. В том мой слово. И делать для сей мало надобно. Понимать?

— А чего делать-то, милай?

— В дворцови ораншерей ягод поспель. Понималь? — спросил Мира, подбирая с трудом русские слова.

— Чего? — нее поняла Арабка.

— В дворцови ораншерей ягод! (В дворцовой оранжерее постели ягоды)

— А-а! Клубника-то? Знаю. Такая крупная! Но токмо мало её там. И поди сейчас ни одной ягодки не сыщешь.

— В том нет печали. Один ягод там ест. Пуст Рейнгольд Левенвольде ту ягодка узрит.

— Хочешь, чтобы Левенвольд-красавчик увидал клубнику крупну? Так что ли?

— И за то 100 монет твой.

— Так то просто, милостивец. Но не обманешь ли?

— Вот тепе 10 монет. Это ест садаток.

Арабка схватила монеты своей маленькой грязной ручкой и покатилась зарабатывать остальное. Балакирев знал на кого указать. Эта все сделает. Теперь только следить за Левенвольде.

Императрица в этот момент обратила на Пьетро внимание и подозвала к себе:

— Эй! Адам Иваныч! Чего к дуре моей липнешь? Али понраву пришлась?

Мира низко поклонился и произнес по-немецки:

— Всем взяла девка, да слишком мала для меня, государыня.

— А вон у Ваньки Балакирева жена также малого росту. Так Ванька? — императрица отыскала среди шутов Балакирева.

— Так, матушка! — ответил тот по-русски. — Но я взял за себя карлицу не просто так.

— А с чего? — спросила императрица.

— Любая жена есть зло, матушка. И я взял среди женского пола зло наименьшее.

Императрица и все придворные засмеялись.

— Адам, не желаешь ли себе зло наименьшее?

— Нет, государыня. Я бы предпочел зло не русского корня, но иноземного.

Анна снова засмеялась. Она, как и большинство придворных, знала об интриге между Мира и певицей Марией Дорио.

— А ты, сеньор Франческо, как смотришь на это? — императрица посмотрела на своего капельмейстера Франческо Арайю.

— Ваш шут, ваше величество, весьма большой шутник, — ответил Арайя. — Он не музыкант, он настоящий дурак, и мог бы украсить двор любого государя Европы.

— А он, вместо этого, — заговорил Лакоста, король самоедский, — украшает рогами голову капельмейстера! А мог бы украсить и двор государя европейского!

Приемная государыни просто потонула в хохоте. Арайя так же улыбался, ибо, когда смеется императрица, смеяться должны были все. Но лицо его покрылось багровыми пятнами.

Пьетро Мира смеялся, и посматривал в сторону Левенвольде. Нельзя было пропустить момент, когда тот уйдет. Но императрица не собиралась отпускать ни его, ни короля самоедского.

— Не обижайся, дон Франческо, на моих говорунов, — примирительно произнесла императрица. — Они это не со зла.

— Можно ли обижаться на дураков, ваше величество? — с вымученной улыбкой произнес Арайя. — Тем более что они веселят, ваше величество. Мне ли состязаться в шутках с дураками?

— Он состязается с ними в постели и, похоже, ваша милость, проигрывает одному дураку, — снова заговорил Лакоста. — Но оно и неудивительно. Кому бог дал много ума, а кого и обделил умом. Но зато дал им много чего в штанах.

— А если женщина постоянно ищет удовольствия на стороне, то понятно, что рога просто так не отваляться! — проговорил Бирен и снова захохотал.

— Эрнест! — императрица взяла его за руку. — Не зли моего капельмейстера. Пощади талантливого музыканта. В России таких нет.