Выродок так никогда и не сказал мне, док, где тело моего ребенка, и я этого не знаю до сих пор. Полицейские даже привозили специальных собак, разыскивающих человеческие останки, но и те не смогли найти ее. Мне хочется думать, что он опустил ее тело в реку, и оно с миром поплыло вниз по течению. Именно такого варианта событий я стараюсь держаться, когда лежу ночью без сна в шкафу и думаю о том, как там она одна в горах, или когда с криком просыпаюсь вся в поту после очередного ночного кошмара, в котором дикие звери рвут ее тело зубами.

У меня нет возможности воздать какие-то почести своей крошке — ни могилы, ни памятника. Местная церковь хотела установить надгробие для нее, но я отказалась, потому что знала, что при этом будут присутствовать журналисты и всякий народ с нездоровой психикой, которые начнут делать снимки всего этого. Я сама стала кладбищем для нее. Поэтому-то меня и задело, когда мама сказала, что я хочу быть несчастной. Во многом так оно и есть.

Когда на следующий день позвонил Люк, я поймала себя на том, что несколько секунд смеялась, рассказывая ему о том, как во время прогулки Эмма свалилась в воду. Я тут же остановилась, но факт остается фактом — мой смех действительно имел место. И я почувствовала стыд, как будто предала своего ребенка тем, что хотя бы на миг ощущала беззаботную радость. У нее была забрана жизнь, а вместе с ней — возможность улыбаться, смеяться, чувствовать, так что я, если смеюсь или улыбаюсь, совершаю предательство по отношению к ней.

Мне нужно будет как-то отпраздновать то, что один раз на прошлой неделе я спала не в шкафу: этому мог как-то поспособствовать наш с вами разговор насчет осознания того, когда я чувствую свою паранойю, но не реагирую на нее. Даже несмотря на то что я не могу удержаться от того, чтобы проверять переднюю и заднюю двери, чтобы убедиться, что заперла их вчера вечером, я уже умудряюсь не проверять все окна, напоминая себе, что они ни разу не открывались после моей проверки в течение дня. Это была первая ночь после моего возвращения домой, когда мне удалось пропустить часть ритуала отхода ко сну.

С походами в туалет становится все лучше и лучше: во многом этому помогают видеокассеты по йоге, которые вы мне дали. Все чаще я могу ходить туда, когда мне хочется, причем даже без всяких упражнений на дыхание или повторения мантр.

Как я уже говорила, мне следует гордиться своими успехами, что я и делаю, но это только добавляет еще один слой к моему чувству вины. Вылечиваясь, я чувствую себя так, будто оставляю свою дочь где-то позади, а я это один раз уже сделала.

— Что ж, я подумала над вашим предложением, док, и оно меня не обманет. Я знаю, что на самом деле никто не пытается причинить мне вред, все это только у меня в голове, поэтому составлять список тех, кто мог бы это сделать, кажется мне ужасно глупым. Но я скажу вам, что я хочу сделать. В следующий раз, когда я почувствую приступ паранойи, я составлю такой список мысленно, а когда больше уже не смогу придумать ни одного имени, кого можно было бы туда внести, почувствую себя дурочкой, которая борется с чувством страха.

Кстати, голубой шарф, который вы носите, прекрасно подходит к цвету ваших глаз. Знаете, для немолодой женщины вы выглядите очень стильно в этих своих черных водолазках и длинных облегающих юбках. Классический, нет, даже утонченный стиль. Как будто у вас нет времени на всякую ерунду, даже если приходится с нею сталкиваться. Я всегда старалась одеваться консервативно, но строго противоположно стилю моей матери, стилю голливудской домохозяйки. Кристина, мой персональный гуру по шопингу, до моего похищения пыталась убедить меня выйти наконец на свет Божий.

Впрочем, бедняжке со мной не слишком повезло. Обычно я избегала походов по магазинам, особенно модным, которые обожала она. Мой любимый костюм был результатом абсолютной случайности — просто шла мимо витрины, а мне как раз нужен был костюм. Если мне необходимо было идти на какое-то мероприятие, я просто отправлялась к Кристине домой. Там она носилась вокруг меня, выхватывала из шкафов разные вещи, обвешивала мою шею всякими шарфиками и цепочками, рассказывала, как потрясающе идет мне это платье или этот цвет. Ей самой нравилось делать это, а мне нравилось иметь под боком человека, который принимает решения за меня.

В отношении своих подержанных платьев она была по-настоящему щедрой — Кристине любая ее одежда надоедала через неделю после покупки, — и значительная часть моего гардероба была составлена из отвергнутых ею вещей. Поэтому-то мне до сих пор непонятно, чего это я так разозлилась, когда она попыталась отдать мне свои вещи после моего возвращения с гор.

Когда я выяснила, что мама избавилась от всей моей одежды, я только перекрестилась. Вы бы видели выражение ее лица, когда она смотрела на все те спортивные костюмы и тренировочные брюки на несколько размеров больше, чем нужно, которые я притаскивала домой. Я не обращала никакого внимания на цвет — главное, чтобы вещь на вид была мягкой и теплой, а чем мешковатее — тем лучше.

Когда я разгуливала во всех этих девчачьих платьицах, которые так нравились Выродку, я чувствовала себя раздетой. О том, как я одеваюсь сейчас, можно сказать только одно: никто не испытывает искушения заглянуть под эту одежду.

В воскресенье утром позвонил Люк: может, встретимся и вместе с собаками сходим прогуляться? Первое слово, которое невольно вырвалось у меня, было «нет». Прежде чем я успела смягчить свой ответ каким-то объяснением — правдоподобным или хотя бы вообще каким-нибудь, — он уже сбился на что-то другое, что происходит у них в ресторане.

Мысль о том, чтобы встретиться с ним, пугала меня. Что, если он попытается прикоснуться ко мне, а я при этом отшатнусь? Что, если он не попытается прикоснуться ко мне? Будет ли это означать, что его это больше не интересует? Теперь, когда я уже сказала ему один раз «нет», пригласит ли он меня на прогулку снова? Я не была уверена, что в следующий раз буду намного отважнее, но зато я точно знала, что не хочу, чтобы он перестал меня приглашать. Когда я наконец подняла свою задницу, чтобы повести Эмму гулять, я не переставала думать о Люке и рассуждать, как бы оно все было, если бы он сейчас был со мной.

На следующее утро, вместо того чтобы напяливать на себя очередной бесформенный спортивный костюм, я вытащила из цокольного помещения под домом коробку с вещами, которую Кристина оставила на ступеньках под моей дверью несколько месяцев назад. Только когда я увидела себя в зеркале одетой в выцветшие джинсы и серовато-зеленый свитер, я вдруг осознала, сколько же времени прошло с тех пор, как я видела свое отражение в последний раз.

Не то чтобы мне хотелось надеть облегающее платье — джинсы сидели на мне совсем не туго, да и свитер не обтягивал, — но я уже просто не могла вспомнить, когда в последний раз выбирала для себя что-то из-за того, что мне нравился его цвет, или одевала что-то, имевшее хотя бы намек на какие-то контуры фигуры. На какое-то мгновение, глядя в зеркало на незнакомку в Кристининой одежде, я почти рассмотрела тень той девушки, какой я была раньше, и это настолько поразило меня, что мне захотелось тут же порвать все эти вещи. Но Эмма, которой не терпелось вырваться на утреннюю прогулку, уже скулила у меня под ногами, так что я оставила все как есть. Я не обращаю внимания на то, как выглядит она, она не обращает внимания на мой вид.

В мое отсутствие Эмма оставалась у мамы — сама бы я такого для нее определенно не выбрала, как, впрочем, не сделала бы такого выбора и Эмма. Уже позже я выяснила, что Люк и еще пара моих друзей предлагали маме забрать пса, но она им отказала. Когда я спросила, почему она взяла Эмму к себе, она ответила: «А что я еще должна была делать? Представляешь, что могли бы сказать люди, если бы я отдала ее?»

Бедная собака была так возбуждена, когда увидела меня в первый раз после возвращения, что даже уписалась — хотя с ней такого никогда раньше не было, даже когда она была щенком, — и ее начало так трясти, что я подумала, не случился ли с ней припадок. Когда я присела на корточки, чтобы обнять ее, она уткнулась головой мне в грудь и долго-долго скулила, рассказывая обо всех своих горестях. И она имела полное право жаловаться. Во-первых, ее привязывали к японскому клену на заднем дворе маминого дома, а Эмму никто и никогда в ее жизни не привязывал. Мама сказала, что она раскапывала грядки в саду. Ничего удивительного: Эмма, видимо, решила, что ее забросило в собачье пекло, и пыталась прокопать себе путь для бегства.