— Нет, я не сержусь на тебя. Нет, все в порядке… Да, я действительно кое-кого жду… Не желаю заниматься вместе с тобой никакими аферами, если ты не забыл.

Этот резкий тон был ей совсем не свойствен. Затем, стараясь выглядеть любезной, она добавила:

— Хочешь присесть на минутку?

Билл Хилл сидел уже пятнадцать минут, часы показывали без пяти три.

«Мишель Леоне, тридцати двух лет, из восточного Детройта, позвонил в Белый дом и умолял президента Картера объявить день национального траура».

Он ведь не тупой, размышляла Линн. Понимает, что кто-то придет, и она не желает видеть его здесь…

Но Билл Хилл продолжал вслух читать газету.

— Вот послушай…

«Я вся покрылась мурашками, — рассказывает Джейн Фрилс из Ливонии, западного пригорода Детройта. — Я потеряла дар речи. Но я не плакала до тех пор, пока не поставила „Люби меня нежно“ и не услышала его голос. Моя маленькая дочка Шэннон испуганно смотрела на меня, повторяя все время: „Что случилось, мама? Что случилось?“»

Надо сказать ему, чтобы он ушел, и все.

«Я разговаривала со своими замужними подругами, и они сказали, что целый день ничего не могут делать. Они потрясены. Мы все только и делаем, что смотрим телевизор и ждем, что о нем что-нибудь скажут. Мы не в силах это вынести».

Она тоже этого не вынесет, если он не уберется отсюда ко всем чертям. Не позвонил, не предупредил, а взял и пришел…

«Он был королем рок-н-ролла, — заключила Джейн со слезами на глазах. — Он сделал нас теми, кто мы есть сегодня».

— Эти отклики в газетах — дань любви и восхищения, — усмехнулся Билл Хилл, — или это подначка к выплате подати? Представляешь, какие ломовые бабки сделают на его пластинках и сувенирах? Продают футболки с надписью «Элвис Пресли», вымпелы, флажки с его портретом! Парень, который все это сварганил, сказал мне, что он уверен в том, что они бы Элвису понравились.

— Очень жаль, что тебя там нет, — бросила Линн, поставила миску с салатом в холодильник, обвела взглядом кухню и направилась в гостиную.

— Ну, у меня тоже кое-что есть, — сказал Билл Хилл, — касающееся нас, тебя и меня. Но тебе лучше сесть, прежде чем я расскажу тебе об этом, потому что ты сначала не поверишь, а когда поверишь, можешь упасть в обморок.

— Шапку, что ли, по кругу пустим?

— Ты прелесть! — хохотнул Билл Хилл. — Позвони тому, кого ждешь, и скажи, что занята. Надеюсь, это не тот волосатый парень, который шустрит на музыкальном канале?

— Собираешься обсудить со мной мою личную жизнь? — процедила Линн сквозь зубы.

— Откуда у тебя этот настрой? — заметил Билл Хилл.

Линн вышла на балкон, посмотрела по сторонам и вернулась встревоженная. Собрав газеты с кофейного столика, застыла на месте…

— Если не хочешь, чтобы мы снова были партнерами… — нарушил молчание Билл Хилл.

— А мы никогда и не были партнерами…

— Если не хочешь вместе со мной идти к успеху и счастью, не говоря уж о куче деньжищ…

— Оставь его в покое, — произнесла с расстановкой Линн. — Вот и все, что я могу тебе сказать. Оставь бедного парня в покое и позволь ему делать то, что он хочет.

— Бедного парня оставить в бедности и одного? Это не только глупо, но и грешно, потому что если у тебя есть дар и ты не пользуешься им, знаешь, что это такое? Это как бы оскорбление Всевышнего, словно ты говоришь Ему, что тебе не нужен этот дар. Мол, забери его назад, Господи, а я намерен уйти в монастырь, а возможно, и к алкоголикам…

— Уходи, Билл! Понял?

Билл Хилл поднялся с дивана, окинул Линн внимательным взглядом. Выражение лица у него было спокойным и уверенным. Он подтянул свои желтовато-бежевые брюки, одернул жилет-сафари и сказал:

— Ты хорошо выглядишь, знаешь об этом? Правда, одета не по моде…

— А я, к твоему сведению, не гонюсь за модой.

— Выброси ты эти обтрепанные шорты-джинсы и эту футболку, видавшую виды…

— Билл…

— Ухожу. Желаю тебе хорошо провести время со своим бедным парнем.

Десять минут четвертого Линн услышала звонок домофона и вскочила. И снова, даже несмотря на то, что она его ждала, она ощутила волнение и тревогу, какие редко испытывала в жизни.

Она нажала кнопку домофона, открывая парадную дверь, вышла на лестничную клетку. Сквозь высокое окно, от пола лестничной площадки до самого потолка, светило солнце. Было тихо. Все было просто прекрасно.

Ювеналий, улыбаясь, поднимался по лестнице. Он смотрел на нее и улыбался только ей.

20

— Как ты сюда добирался?

— Мне одолжили автомобиль.

— И ты легко нашел дорогу?

— Конечно. Я ведь был здесь раньше.

— Но за рулем была я. Если специально не запоминать…

— Я запомнил.

— Хорошо выглядишь…

— Ты тоже…

— Я очень удивилась, когда ты позвонил.

— Мне пришлось сбежать оттуда. Все хотят на меня посмотреть, даже из журналов «Тайм» и «Ньюсуик». Не могу в это поверить. В центре, в кафетерии только и разговору что обо мне. — Ювеналий замолчал, взглянул на нее. — Но не поэтому я приехал сюда.

— Я знаю, — сказала Линн.

— Я приехал потому, что хотел тебя видеть. Хочешь знать правду?

— Хочу…

— Я просто умирал, так хотел тебя видеть.

Спустя мгновение ее руки уже обвивали его, а он, крепко обняв ее за плечи, прижимал к себе. Они стояли в холле, тесно прижавшись друг к другу, в лучах предзакатного солнца. Они не в силах были больше ждать. Им не было нужды скрывать свои чувства. Им хотелось держать друг друга в объятиях бесконечно долго, и они делали это. На какой-то момент окружающий мир перестал для них существовать.

— Я тоже умирала…

— Я был не в силах ждать, но я не мог быстро выбраться оттуда.

— Ну что мы стоим? Пойдем…

— Секунду, — сказал он.

Она взглянула на него. Его лицо было совсем близко, и они посмотрели друг другу в глаза, в глубину души друг друга. Их губы слились в поцелуе. Они целовались нежно и страстно, стараясь проникнуть друг в друга, и каждый стремился потеряться в другом. Возможно ли это?

Потом они стояли в гостиной, сомкнув объятия, не шевелясь и слившись в поцелуе.

Они целовали друг друга на ярко-красном диване перед кофейным столиком, где лежали газеты с сообщениями об Элвисе.

Боже, думала Линн, она, как юная девушка, вся пылает страстью… Нет, она целуется, будто впервые в жизни… Это не поцелуи ради поцелуев, не прелюдия, хотя, она знала, другое будет тоже. У нее были слова, которые хотелось ему сказать, но ей не хотелось нарушать столь значимого молчания громким голосом, поэтому она стала шептать нежные слова, как бы выдыхая их…

Они, обнявшись, полулежали-полусидели на диване.

— Я люблю тебя, — сказал он так, как никто никогда не говорил ей в жизни. — Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, — сказала Линн. — Очень люблю… Я хочу почувствовать тебя. Я просто умираю… — Она положила руку ему между ног — на твердую, округлую выпуклость. — Я чувствую тебя. Здесь ты, прямо здесь. Это часть тебя.

Он положил руку ей на грудь.

— Какое изумительное ощущение! Ведь это ты, правда?

Она стала расстегивать пуговицы у него на рубашке, ее рука скользнула вниз, пальцы коснулись шрама на боку, который раньше кровоточил, дотронулись до сосочков у него на груди.

— Я увидела твое тело и полюбила его, — прошептала она. — А теперь я люблю его еще больше.

Он расстегнул пуговицы у нее на блузке, положил ладонь ей на грудь.

— Ах, Линн, касаться тебя ни с чем не сравнимое блаженство! Хочешь, я расскажу тебе, если смогу, что на самом деле я чувствую, как сильно я тебя люблю и что испытываю, когда ты рядом со мной? Я никогда прежде этого никому не говорил. Давай снимем одежду… И пожалуйста, не говори мне ничего. Мне самому тебя раздеть или сначала я должен раздеться?

— Давай это сделаем вместе, — сказала Линн.

— Боже, как я тебя люблю, — сказала она. — Я люблю тебя так сильно, что не в силах поверить в это. Будто этого не могло случиться…

Они лежали на двуспальной кровати, на смятом покрывале.