— Вас тоже должны повесить? — спросила она.

Женщина вздрогнула, оборачиваясь к Мэри, и на ее измученном лице появилось удивление.

— Нет. Меня обвиняют всего лишь в том, что я украла пирог с бараниной.

— Значит, вам повезло больше, чем мне, — вздохнула Мэри.

По возвращении в замок Мэри оказалась в камере с двумя десятками заключенных обоих полов. Она молча нашла себе место у стены, села, поправила цепь на кандалах так, чтобы подогнуть колени, плотно завернулась в плащ и откинулась назад, чтобы обдумать ситуацию.

Эта камера отличалась от той, из которой ее забрали сегодня утром. Она была лучше, потому что через решетку, расположенную высоко в стене, поступал свежий воздух, солома на полу выглядела намного чище и из ведер еще не перетекало через край. Но здесь стояла все та же вонь — тот же пронизывающий резкий запах грязи, испражнений, рвоты, гноя и человеческих страданий, который Мэри вдыхала с каждым вдохом.

Стояла зловещая тишина. Никто не разговаривал громко, не ругался, не выкрикивал проклятий в адрес тюремщиков, как это было в предыдущей камере. По сути, все арестанты сидели практически так же, как она, погрузившись в мысли или в отчаяние. Мэри догадалась, что все они тоже приговорены к смерти и испытывают такой же шок.

Она не видела Кэтрин Фрайер и Мэри Хейден, девушек, с которыми ее поймали, хотя их всех вместе отвезли утром в зал присяжных. Мэри не имела ни малейшего понятия о том, вернулись ли они и по-прежнему ждут суда или отделались более легким наказанием, чем она.

В любом случае Мэри была рада, что их нет рядом с ней. Она не хотела об этом вспоминать, но, если бы не они, она никогда бы никого не обокрала.

Было слишком темно, и Мэри не могла разглядеть своих сокамерников, потому что единственным источником света был фонарь в коридоре по ту сторону зарешеченной двери. Но беглым взглядом она определила: кроме того что в камере находились также мужчины (в прежней камере были только женщины), никто особенно не отличался от предыдущих ее сокамерников, с которыми она сидела последние несколько месяцев.

Разница в возрасте арестантов, казалось, была существенной: от девочки лет шестнадцати, рыдавшей на плече женщины постарше, до мужчины, которому было лет пятьдесят, а может, и больше. Трое из женщин походили на проституток, судя по их ярким и даже вполне элегантным платьям, остальные заключенные выглядели очень оборванными — женщины с суровыми лицами, плохими зубами и волосами, как пакля, и мужчины с изможденными лицами, тупо смотрящие в никуда.

Мэри заметила двух женщин из предыдущей камеры. Брайди, одетая в красное платье с потрепанным кружевным воротником, созналась Мэри, что обокрала моряка, пока тот спал. Пег выглядела намного старше. Она была одной из этих сильно обтрепанных женщин. Она упорно отказывалась рассказать что-либо о своем преступлении.

Мэри догадалась по рассказам заключенных, что такие прирожденные лидеры, как Брайди, какими бы подавленными они все ни были сейчас, спустя несколько часов пытались собраться с духом и взять себя в руки. Многое из этого было бравадой: если хочешь выжить в тюрьме, необходимо казаться сильным. Драки, крики и выпрашивание еды и воды у тюремщиков — это лишь один из способов заявить своим сокамерникам, что с тобой лучше не связываться.

Мэри не понимала, какой смысл в том, чтобы самоутверждаться сейчас, в данной ситуации. Сама она, безусловно, не чувствовала потребности в этом. Ее интересовало лишь то, сколько дней ей еще осталось жить.

При виде Мэри Брайди подтянула свои цепи и заковыляла к ней через всю камеру.

— Повешение? — спросила она.

Мэри кивнула.

— У тебя тоже?

Брайди присела на корточки, и горестное выражение ее лица сказало обо всем.

— Этот подонок судья, — сплюнула она. — Он не знает, каково нам. Что с того, что меня повесят? Кто же станет тогда присматривать за стариками?

Вскоре после того как Мэри привезли в Эксетер, Брайди рассказала ей, что ее поймали на проституции, которой она занималась, чтобы помогать своим родителям, живущим на пособие по бедности. Но было что-то такое в ее яркой одежде и в еще более яркой натуре, что говорило об отсутствии особых угрызений совести. И все-таки с самой первой ночи, проведенной Мэри в тюрьме, Брайди была добра к ней и защищала ее, и Мэри чувствовала, что в глубине души она хорошая женщина.

— Я все-таки думала, что ты выкрутишься, с твоим невинным личиком и вообще… — сказала Брайди, протягивая грязную руку и легонько поглаживая Мэри по щеке. — Что же случилось?

— Та дама, которую мы обокрали, была в суде, — ответила Мэри с грустью. — Она на нас указала.

Брайди сочувственно вздохнула.

— Ну, будем надеяться, что они быстро с этим покончат. Нет ничего хуже, чем ждать смерти.

Спустя некоторое время, этой же ночью, Мэри лежала на грязном полу, застеленном соломой, среди своих сокамерников, которые, казалось, крепко спали, и мысли ее возвращались домой, к семье в Фоуэй в Корнуолле. Теперь она уже понимала, что родилась более удачливой, чем многие женщины, которых она встретила с тех пор, как покинула свой дом.

Ее отца звали Уильям Броуд. Несмотря на то что им приходилось переживать тяжелые времена, когда у него не было работы, ему как-то всегда удавалось сделать так, чтобы его семья не голодала и чтобы в очаге всегда горел огонь. Мэри вспоминала, как лежала в постели, свернувшись калачиком рядом с сестрой Долли, и слушала, как морские волны разбиваются о пристань. Она чувствовала себя при этом в полной безопасности, поскольку, как бы надолго ни уходил отец в море, он всегда оставлял достаточно денег, чтобы они могли продержаться до его возвращения.

От одной лишь мысли о Фоуэе с его крошечными коттеджами и мощеными улицами у Мэри сжималось сердце. Сутолока на пристани и поселок никогда не были скучными, поскольку она знала всех, а семья Броуд пользовалась всеобщим уважением. Грейс, мать Мэри, придавала большое значение благопристойности. Она поддерживала крошечный коттедж в безукоризненной чистоте и старалась быть своим дочерям достойным примером, обучая их кулинарии, ведению домашнего хозяйства и шитью. Долли, старшая сестра Мэри, была исполненной долга, послушной девушкой, с радостью следовавшей примеру матери, и все ее мечты ограничивались лишь замужеством, детьми и своим собственным домом.

Мэри не разделяла мечтаний своей сестры. Друзья и соседи часто поговаривали, что лучше бы ей родиться мальчиком. Она не умела держать в руках иглу, а работа по дому ей быстро наскучивала. Зато она была на вершине блаженства, когда отец брал ее порыбачить под парусом, потому что чувствовала себя одним целым с морем и умела управляться с лодкой почти так же ловко, как он. Мэри также предпочитала мужскую компанию, потому что мужчины и мальчики говорили об увлекательных вещах: о других странах, войне, контрабанде и о своей работе на оловянных шахтах. У нее не было времени на хихикающих, болтающих глупости девочек, которые не интересовались ничем, кроме сплетен и цен на ленточки для волос.

Именно жажда приключений заставила Мэри уехать из Фоуэя, и она твердо верила, что сможет оставить свой след на земле, если вырвется оттуда. Когда Мэри уезжала, Долли сказала почти сердитым тоном, что все это потому, что Мэри никогда бы не нашла себе возлюбленного и боялась, что никто никогда не захочет взять ее в жены.

Это было неправдой. Мэри совершенно не хотелось выходить замуж. По сути, она чувствовала скорее жалость, чем зависть, по отношению к девушкам, рядом с которыми выросла и которых уже обременяли двое или трое детей. Мэри знала, что их жизнь становится тяжелее с каждым новым ртом, что они живут в страхе потерять своих мужей, которые могли утонуть в море или попасть под обвал в шахте. Но впрочем, жизнь была тяжелой для каждого, кто жил в Корнуолле, исключая мелкопоместных дворян. Все остальные могли либо ловить рыбу, либо работать в шахте, либо идти на военную службу.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: