Тенч опустил глаза на ее кандалы и вздохнул.

— Возможно, ты права. Но я думаю, что моя мать хотела 6ы знать, что я жив и думаю о ней, даже если бы я был на корабле-тюрьме.

От этих слов Мэри стало еще грустнее. Пройдет не так много времени, и у нее вырастет живот. Тогда он увидит, что она ждет ребенка. Мэри сомневалась, что после этого он захочет оставаться ее другом. Мэри еле смирилась с мыслью, что никогда не увидит семью, но ей казалось, что она не переживет, если Тенч от нее отвернется.

Когда «Шарлотта» наконец снялась с якоря и выплыла из Плимутского пролива, многие женщины плакали и навсегда прощались с Англией.

— Я вернусь, — сказала Мэри твердо. — Клянусь.

В то время как многие женщины жаловались на обострение морской болезни, на шум ветра в парусах, порезы и синяки от падений в штормовую погоду, Мэри испытала приятное возбуждение, как только корабль сдвинулся с места. Шум ветра в парусах был для нее музыкой, и она с восторгом наблюдала, как корабль рассекает носом прозрачную воду.

Капитан корабля, королевский морской офицер по имени Гилберт, был гуманным человеком и велел снять цепи с заключенных. Затем он надевал их только в качестве наказания или когда они заходили в порт. Когда же корабль поплыл вдоль побережья Франции и погода улучшилась, люки снова открыли и вонь в трюмах постепенно рассеялась.

Мэри всегда любила ходить под парусом, но никогда не плавала ни на чем больше рыбацкого судна. На «Шарлотте» все было по-другому: здесь можно гулять и даже находить укромные местечки между свернутыми канатами и рундуками [6], чтобы спрятаться от всех остальных.

Вдруг она поняла, почему ее отец с таким нетерпением ждал следующего плавания. Было так здорово чувствовать волнующую палубную качку под ногами, и с трепетом видеть, как покоренный ветер подгоняет корабль, и наблюдать, как все — от юнги до капитана — работают как одно целое, чтобы поддерживать скорость и направление. И все же постоянное поддержание курса корабля оказалось непростой задачей, и Мэри видела гордость на лицах моряков каждый раз, когда им удавалось обогнать «Скарборо» или «Леди Пенрин».

Но более всего Мэри ценила возможность оставаться на палубе продолжительное время. Она могла терпеть трюм по ночам, когда лежала, завернувшись в одеяло, между Сарой и Бесси. Это не казалось ужасным, если она почти целый день проводила снаружи.

Наверху, на палубе, Мэри была свободна от злопыхательства и пререканий других женщин. Она чувствовала ветер в своих волосах и солнечные лучи на лице и забывала о грязи и запахах трюма. Ее страхи относительно будущего рассеялись как дым. Мэри чувствовала себя такой же свободной, как морские птицы, которые следовали в кильватере.

На палубе оказалось почти так же шумно, как и в трюме: рокот моря, крики моряков, скрип канатов и потрескивание парусов. Но Мэри нравились эти звуки, а ветер и брызги с моря были такими искристыми, что ослепляли ее.

Мэри радовалась, что море пугало большинство женщин и что ветер казался им слишком холодным, чтобы долго оставаться снаружи. Одна, ухватившись за поручни на палубе, она могла представлять себя наследницей, направляющейся в Испанию или даже в Америку. Мэри могла сказать самой себе правду. Теперь она делает то, что хотела всегда: путешествует по свету.

Когда они отправились в путь, Мэри увидела, что моряки были очень похожи на мужчин из Фоуэя, — сильные, выносливые, дружелюбные, всегда смотревшие на нее с широкой улыбкой. Когда рядом не было других женщин, ей иногда удавалось поговорить с ними и задать вопросы о пути в Ботанический залив, Некоторые из них только и ждали случая рассказать ей о портах, в которые они заходили ранее. Они объяснили, что им нужно пересечь Атлантический океан и доплыть до Рио, чтобы использовать попутные ветры, вместо того чтобы спускаться вниз по побережью Африки. Мэри подумала о том, скольких из них изначально силой завербовали в Морфлот, поскольку они, казалось, проявляли некоторое сочувствие к заключенным и возмущались поведением большинства пехотинцев, которым во время путешествия особо нечего было делать.

Многие пехотинцы путешествовали с женами и детьми. Женщины боязливо ступали по доскам палубы, и Мэри жалела их, даже если они вели себя слишком заносчиво и не улыбались. Они были такими же пленницами, как и она, но, в то время как Мэри знала, насколько безобидно большинство из заключенных, эти женщины, вероятно, представляли себе, что все они отчаянные головорезы, которые только и ждут возможности захватить корабль и перебить всех до последнего на борту.

Мэри радовалась, что редко видела Тенча на палубе, потому что замечала, как меняется ее тело, хотя это и не было очевидно для остальных. Ее грудь стала полнее, и живот немного округлился. Она была потрясена тем, что ее связь с Грэхемом привела ее в такое затруднительное положение. Мэри никогда не думала, что это может случиться с ней, но она уже смирилась с этим. Частично она приняла свое состояние, потому что ее воспитали с мыслью, что все дети — дар Божий и поэтому должны быть приняты всем сердцем. Хоть Мэри и испытывала некоторые страхи по поводу родов и из-за того, станет ли она хорошей матерью, ее странным образом согревала перспектива, что у нее появится кто-то, кого она сможет любить и о ком будет заботиться. Мэри надеялась, что у нее родится мальчик, и представляла, что он будет похожим на маленького Люка, сына одного из пехотинцев.

Люку было семь лет. Этот крепыш с черными волосами и голубыми глазами улыбался ей, когда не видела мама. Мэри любила смотреть, как он пытается помочь морякам, — он был явно влюблен в море так же, как и она. Когда корабль обогнул побережье Франции и направился к Испании, погода стала теплее и мать Люка часто сидела с ним на палубе, обучая его чтению и письму. Мэри было жаль, что она не умела этого и не сможет научить своего ребенка.

Именно страх за безопасность своего малыша заставил ее наконец обратиться к хирургу Уайту. Отец всегда говорил, что корабельные хирурги либо мясники, либо пьяницы, но она никогда не видела Уайта пьяным. Его веселое лицо и мягкое обращение, когда он осматривал ее перед отплытием, опровергали мысль о том, что он может быть мясником.

Мэри не рассказала о своем затруднительном положении никому, кроме Сары, и была уверена в том, что никто, и в особенности Тенч, не догадался об этом. Но как ни неловко ей было признаваться в этом врачу, она понимала, что должна это сделать.

— Я думаю, что беременна, — выпалила она, предварительно спросив, может ли он дать ей что-нибудь для раны на ноге, которая не хотела заживать.

Он поднял одну лохматую седую бровь, потом задал ей пару вопросов и велел лечь так, чтобы он мог прощупать ее живот.

— Со мной все будет в порядке? — спросила Мэри, когда Уайт ничего не сказал.

— Конечно, роды на море не отличаются от родов на суше, — ответил он немного резковато. — Я думаю, ты должна родить в начале сентября, когда мы окажемся в более теплом климате. Ты сильная и здоровая, Мэри, с тобой все будет в порядке.

Тогда Мэри поняла, что зачатие, вероятно, произошло на Рождество, в ту ночь, когда Спенсер Грэхем был таким нежным.

— Кто отец? — спросил хирург, и его острые темные глаза сверлили ее, будто пытались прочесть ее мысли. — Ты должна сказать, Мэри, потому что отца нужно привлечь к ответственности. Если это заключенный, вы можете пожениться, а пехотинца можно заставить дать ребенку свое имя.

Мэри была удивлена, что кто-то беспокоится, от кого она забеременела, и еще более удивлена, что его можно привлечь к ответственности. Но Мэри не хотела выдавать Грэхема. Без него она бы не выжила на «Дюнкирке». И потом были еще его жена и дети. Они не заслуживали той боли, которую испытали бы, узнав, что он им изменил.

— Его имя, Мэри? — произнес Уайт еще тверже.

— Я не знаю, кто отец, — сказала она, вызывающе сложив руки на груди.