И тут для меня опять начался темнейший лес — все эти технические словечки… Но К. — я уж не в первый раз с изумлением отмечал это — произносил их так, словно в этих угловатых, жестких терминах для него заключалось все изящество мира, самая трогательная красота, словно бы корявые аббревиатуры ему звучали хрустальной музыкою сфер.

— ОРМ-65, говорите? Есть и ОРМ-65… У нас все есть — на любой, как говорится… Вот, слушайте: в одна тысяча девятьсот тридцать шестом году я, Глушко, с целью оправдать свою бездеятельность, подготовил для сдачи азотно-реактивный двигатель ОРМ-65 для установки на торпедах и ракетоплане, который затем был мною вместе с Королевым взорван при испытании с целью срыва его применения в Красной Армии… Ну же, Сергей Палыч! Двигатель — зачем взорвали?

— То есть как — взорвали?! — опешил К. — Он… он целехонек… (Это, по-видимому, говорилось о двигателе.) …Можно поехать и посмотреть на него…

Ах, столь жгучий восторг пронизал меня, распространяясь по иссыхающим корням герани, что старенький, потрескавшийся горшок чуть заметно пошевелился на шкафу; К. и следователь — оба вздрогнули и посмотрели в мою сторону, на кратчайший миг сделавшись снова друг на друга похожи (теперь я видел точно, что следователь коренастый), но герань уже застыла на месте, чудовищным напряжением воли я смирил ликование свое: сейчас, сейчас, наконец-то чудовищное недоразумение разрешится, они поедут и увидят, что… Перед К. извинятся и отпустят его на волю… О, мечта, мечта волшебная! Теперь — уже скоро! Теперь — только прямо, только в небо, только вверх! Земля, растрескавшаяся от нестерпимого жара, стройное тело ракеты, танцующее на струе огня!

— Серьезно?! — в свою очередь изумился следователь. — И кто, по-вашему, должен «поехать и посмотреть»? Я? (К. молча смотрел на него.) Сожалею, но мне недосуг: я с вами тут должен общаться… хотя, честное слово, я бы предпочел поехать куда угодно, хоть к черту на рога, лишь бы не видеть унылой вашей физиономии…

— Но как же… — беспомощно проговорил К., — как же… Ведь это так просто, так элемента…

— Элементарно, говоришь? — переспросил следователь. — А давай разберемся — элементарно или нет… Ну, допустим, приеду я в вашу контору… Ну, покажут мне какую-то железяку, скажут — вот она, целая… А мне откуда знать — тот это двигатель, про который ты мне толкуешь, или другой?

— Вы издеваетесь… — тихо сказал К.

— Я издеваюсь?! А по-моему, это ты надо мной издеваешься, выблядок фашистский! Для чего мне ездить в ваш поганый институт, когда тут черным по белому написано: взорвали! Да вы там, по-моему, только тем и занимались, что взрывали народное добро… Построите — взорвете, построите — и опять… Может, вы и той ракеты взрыв, что вам же на головку в мае свалилась, тоже станете отрицать?

— Но при любых технических испыта…

Теперь К. возражал следователю вяло, точно умирающий: надежда погибла в нем — и во мне. Не знаю, понимал ли он суть происходящего; я — а ведь мне казалось, что я уже научился разбираться в человеческих делах, — не понимал абсолютно ничего. Как же, ах, как же?.. Ну, пусть этому следователю некогда ехать в институт (может, это очень далеко, люди ведь хотя и умеют передвигать свои тела, но делают это с затруднениями) — так можно попросить съездить другого… Ну, не умеет он отличить одну «железяку» от другой (черта почти трогательная, роднящая его с нами, марсианами) — так можно попросить того, который умеет… Нет, как же? Как же так?

И страшная, леденящая догадка начала вползать в мою душу: неужели следователи и те, кто поручил им их дело, вовсе не желают узнать, взрывал ли К. какую-то там ракету? Разбазаривалли (что за странное слово!) народные деньги? Возглавлял ли некий заговор? Неужели, ах, неужели подлинная вина К. — вина, за которую следователь ненавидел его (да-да, я уже отлично понимал, что такое ненависть), вина, неотвратимо влекущая за собой людскую кару и казнь, заключается совсем в другом?.. Но этого не может быть, просто не может; я не смел даже сам себе признаться в том, что думаю…

Следователю окончательно наскучило слушать К., и он зевнул.

— Короче, — сказал он, — не мое дело по институтам ездить, мое дело — показания у тебя получать… Что-то еще не ясно? — Он встал, расправляя плечи. — Надеюсь, сейчас будет ясней…

Безжизненное тело К. лежало на полу так долго, что кровь засохла. Не знаю, как правильно охарактеризовать состояние, в котором он находился, это было что-то подобное сну (обморок?); знаю лишь, что сознание его — подобно моему собственному — в эти минуты отсутствовало в его теле и пребывало где-то далеко, и я погнался за ним следом…

…и тогда я впервые увидел ее — ракету. Я совсем не так представлял себе ее. В моем воображении она была огромна и прекрасна: пляшущий язык бледного пламени, стройная золотистая свеча, объятая розовым светом стрела, уносящаяся в небо…

Но это была какая-то скучная, кривоватая — да уж прямо скажем: просто безобразная, — установленная на деревянных опорах металлическая болванка, внутри которой что-то постоянно подтекало, просачивалась на землю какая-то маслянистая жидкость. И люди, что толклись подле нее, не были облачены в праздничные, яркие одежды: они были одеты в грязные, дырявые спецовки, и руки их, державшие ветошки, были — грязные, черные, промасленные, обожженные, с поломанными ногтями. [10]

— Ничего не поделаешь, — сказал К. и махнул рукою (жест, выражающий у землян фаталистическую безнадежность), — черная полоса. Так всегда бывает: неповиновение металла.

Он так и сказал: неповиновение, как если бы понимал то, чего люди вообще-то обычно не понимают: металл — существо хоть и не мыслящее, но живое, наделенное душою, что может повиноваться или не повиноваться в зависимости от собственного желания.

— И сколько это, по-вашему, будет продолжаться?

— А черт его знает. Сколько захочет, столько и будет — бейся не бейся…

— Ну, знаете, это какой-то мистицизм.

— Черная полоса, точно. Прошлый раз штуцер вырвало…

— Мистицизм, не мистицизм — а так всегда бывает.

Бедняжка ракета не стала красивей и на следующий день. По-прежнему она издавала какие-то подозрительные шипящие звуки, что-то в ней посипывало, похрипывало, лопалось, по-прежнему изо всех ее щелей текло… Она была еще очень несовершенна, очень слаба: казалось, она молит о том, чтоб ее оставили в покое. Я уже проникся к ней острой жалостью, какую люди чувствуют по отношению к увечному животному или уродливому ребенку, и я не понимал, как этой жалости не ощущает К. — ведь она была его созданьем, его любимым детищем… Однако он предложил своим товарищам провести испытания. (Да простят мне это кощунственное сравнение, но ведь и Отец людей некогда принес в жертву человечеству свое родное дитя.)

— Ну уж нет. Я отказываюсь. Течет, сволочь… Надо все переделывать… Иначе, когда выйдем на расчетное давление, рвануть может к чертовой матери.

— Может рвануть… — сказал раздумчиво К., — но ведь может и не рвануть?

— Может-то она, конечно, может… а все ж таки, я думаю, рванет…

К. обвел их всех взглядом — хмуро, исподлобья.

— Ладно… Я сам… Все в укрытие… Давление в норме?

Теперь она, сопротивляясь, шипела так громко, что заглушала голоса людей; затем раздался хлопок… Я не успел уловить, как все это случилось: только что К. стоял и, задрав голову, торжествующими и страшными глазами смотрел на нее — и вдруг он уже закрыл лицо руками, и меж пальцев сочится кровь… Шатаясь как слепой, он бросился бежать, но через несколько шагов — упал. [11]

Потом была суета, машина с красным крестом на боку, люди в белых халатах, носилки. К. увезли; я не должен был волноваться за него, ведь я знал, что он остался жив, но мне было мучительно думать о том, как слаба, хрупка, уязвима человеческая плоть.