(31) Об этом самом Хилоне философ Плутарх в первой книге [своего сочинения] «О душе» написал в следующих словах: «В древности Хилон, услышав, как кто-то говорил, что у него нет ни одного врага, спросил, не так ли [дело обстоит], что у него нет и ни одного друга, считая, что вражда по необходимости следует за дружбой и сплетается [с ней]». [89]

Сколь тонко и тщательно исследовал Антоний Юлиан речи Марка Туллия хитрость подмены слова

(1) Ритор Антоний Юлиан [90]отличался весьма благородным и приятным характером. Также свойственна ему была ученость, особенно полезная и приятная, забота об изысканной старине и обширная память; к тому же все достаточно древние сочинения он столь тщательно изучал, — и либо оценивал достоинства, либо распознавал недостатки, — что вынесенное им суждение можно назвать безупречным.

(2) Этот Юлиан о той энтимеме, [91]которая содержится в речи Марка Туллия, [92]произнесенной в защиту Гнея Планция, рассуждал следующим образом, (3) — но сначала я приведу сами слова, о которых шла речь: «Впрочем, различаются одалживание денег и милости. Ведь тот, кто одолжил деньги, тотчас же лишается того, что отдал, а тот, кто должен, удерживает чужое; милость же и тот, кто отдает, имеет, и [тот], кто имеет, тем самым, что имеет, отдает. И я не перестану быть должен Планцию, если возмещу это, и не меньше я отдал бы ему по собственной воле, если бы не случилось этого несчастья». [93](4) «Поистине построение речи, — говорит [Юлиан], - витиевато, округло и приятно самой соразмерностью составных частей, но со снисхождением следует читать слова, несколько измененные для того, чтобы сохранить смысл фразы. (5) Ибо сопоставление одалживания милости и денег (debitio gratiae et pecuniae) требует сохранять этот глагол обоюдно. (6) Ведь тогда одалживание милости и денег покажутся правильно противопоставленными между собой, когда мы скажем, что одалживаются и деньги и милость; но как о том, что происходит с деньгами, данными в долг и возвращенными, так и о том, что, в свою очередь, касается оказания милости, [впоследствии] возмещенной, следует рассуждать, сохраняя в обоих случаях глагол одалживания». «Цицерон же, — продолжает он, — после того как уже сказал, что одалживание милости и денег различно, и передавал смысл этой фразы, относит к деньгам глагол debet (должен), а к милости прилагает глагол habet (имеет) вместо debet; ведь он говорит так: „милость же и тот, кто дает (refert), имеет, и кто имеет (habet), тем самым, что имеет, отдает“. (7) Но данный глагол habet не вполне согласуется с предложенным сопоставлением. Ведь сравнивается с деньгами одалживание милости, а не обладание ею, и потому следовало бы, по крайней мере, сказать так: „и тот, кто должен (debet), тем самым, что должен, отдает“, но было бы нелепо и слишком несообразно, если бы он сказал, что еще невозвращенная милость уже возвращена тем самым, что одалживается». (8) «Следовательно, — говорит [Юлиан], - он изменил и подставил глагол, близкий к тому глаголу, который опустил, чтобы казалось, что и смысл сравнения [разных видов] одалживания он не оставил, и соразмерность предложения сохранил». Таким вот образом Юлиан толковал и разбирал изречения древних писателей, которые у него читали (lectitabant) [94]вслух юноши.

О том. что ритору Демосфену была свойственна забота о теле и одежде, достойная порицания как позорное и постыдное щегольство; и о том, что оратора Гортензия попрекали прозвищем танцовщицы Дионисии из-за такого же рода изысканности и театральной жестикуляции во время произнесения речи

(1) Передают, что Демосфен в одежде и прочем уходе за телом был изысканным, изящным и чрезмерно тщательным. И потому соперники и противники срамили его за «наряды» (τὰ κομψά) и «укороченные хланиды» (χλανίσκια) и «мягкие хитониски» (μαλακοὶ χιτωιήσκοι), [95]потому они не удерживались даже [от того], чтобы не бранить его позорными и бесчестящими речами, будто он не вполне мужчина и даже допускает скверну к своим устам.

(2) Таким же образом набрасывались со злословием и позорящими упреками на Квинта Гортензия [96]— более славного, чем почти все ораторы его века, кроме Марка Туллия, — поскольку он одевался и драпировался [в тогу] с большим изяществом и весьма продуманно и аккуратно, а во время выступления очень выразительно и сильно жестикулировал руками, [97]и много говорили, будто они при рассмотрении дел и судебных разбирательствах [ведет себя] подобно лицедею. (3) Но когда на судебном заседании по делу Суллы [98]Луций Торкват, [99]человек довольно грубый и неотесанный, весьма сурово и язвительно стал говорить, что он даже не актер, а танцовщица и называть его Дионисией — по имени знаменитой плясуньи, тогда Гортензий мягким и тихим голосом сказал: «Дионисией предпочитаю быть, Дионисией, нежели подобным тебе, Торкват, чуждый музам (ά̉μουσος), чуждый Афродите (α̉ναφρόδιτος), чуждый Дионису (α̉προσδιόνιχτος)».

Слова из речи Метелла Нумидийского, которую он в бытность свою цензором произнес перед народом, побуждая людей к вступлению в брак; и по какой причине эту речь осуждают и каким образом ее, наоборот, можно защитить

(1) В присутствии многих образованных мужей читалась речь Метелла Нумидийского, [100]мужа сурового и красноречивого, которую он, будучи цензором, произнес перед народом о необходимости брать жен, призывая его к заключению браков. (2) В этой речи говорилось так: «Если бы мы могли [обойтись] без жен, [101]о квириты, то все мы избегали бы этой напасти, но поскольку природа так распорядилась, что и с ними не вполне удобно, и без них жить никак нельзя, то следует заботиться скорее о постоянном благе, чем о кратком удовольствии». [102]

(3) Некоторым казалось, что цензор Квинт Метелл, целью которого было призывать народ к заключению браков, не должен был открыто заявлять о тягости и постоянных неудобствах супружеской жизни, и что это не столько побуждает, сколько разубеждает и отпугивает; но они говорили, что, наоборот, следовало, скорее, вести [такую] речь, чтобы доказать, будто в браке и нет по большей части никаких тягостей, и сказать, что если все же некоторые, как кажется, иногда случаются, то они мелкие, незначительные и легко переносятся и сглаживаются более весомыми благами и удовольствиями, и что сами они бывают не у всех и не по изъяну природы, но по вине и несправедливости некоторых супругов. (4) Однако Тит Кастриций [103]считал, что Метелл сказал правильно и вполне достойно. «По-разному, — утверждает он, — должны говорить цензор и ритор. Ритору позволительно использовать суждения ложные, дерзкие, хитрые, обманчивые, лукавые, если только они подобны истинным и могут неким хитрым способом проникнуть во взволнованные души людей». [104]Кроме того, он говорит, что позорно для ритора, если в дурном деле он оставит что-либо брошенным на произвол судьбы и незащищенным. (5) «Но ведь совершенно не подобает, — продолжает он, — чтобы Метелл, безупречный муж, наделенный таким влиянием и доверием, обладающий таким достоинством почета и образа жизни, обращаясь к римскому народу, стал утверждать иное, чем то, что казалось истинным ему самому и всем, особенно, когда он говорил о том деле, которое постигается при повседневном восприятии и во всеобщем, общепринятом жизненном опыте. (6) Поэтому только открыто заявив о хорошо известной всем людям тягости и заслужив этим признанием веру в рвение свое и искренность, он легко и быстро убедил, что было из всех дел самым верным и истинным, [в том], что государство не может быть здоровым без постоянного заключения браков».