— Жан-Пьер сказал, что ты ликвидируешь.

— Продаю.

— Немцам?

— Да. Кляйндинсту. Хочешь кофе?

Он сел.

— Нет, спасибо. Хуже момента найти не мог.

— Да, проголосовали за Жискара д’Эстена, а выяснилось, что выбрали призрак Миттерана. Мне надо было продавать полтора года назад: голландцы предлагали четыре миллиарда, причем один в Швейцарии.

— С Кляйндинстом говорил?

— Да, был первый контакт…

Мне не хотелось его пугать. Я годами берег его: он был болезненно обидчив, что еще больше усугубилось после его неудач. Жерар выводил меня из себя и одновременно трогал своей способностью проявлять вплоть до малейшего жеста энергию и решительность, которые ни к чему не прилагались и были всего лишь признаками некоего внутреннего давления, обреченного превратиться в конце концов в артериальное.

— Немцы сами требовали от Франции обуздать кредитование, а теперь, когда валится со всех сторон, подбирают…

— Не будем преувеличивать… А для сокращения кредитов было самое время. Стоит любому предприятию выйти из равновесия и начать расширяться, как оно уже работает лишь на оплату банковских процентов…

Он вертел в руках свою шляпу.

— А мне, естественно, ничего не говорят. Я не существую. Ты провел модернизацию, которая стоила бешеных денег, занимаешь везде, и не предвидел скачка цен на волокно. Бумага вздорожала на сорок процентов, и если бы ты меня послушал и сделал себе запас вне компании, на свой собственный счет…

— Вот как, разве ты мне об этом говорил?

— Конечно, но ты тогда, видимо, думал о чем-то другом. Тебе пришлось брать взаймы и учитывать векселя по двадцать процентов, а теперь, когда настоящая драка только начинается, все бросаешь?

— Я ничего не бросаю. Мне сделали приемлемое предложение, и я продаю. Вот и все.

— А я тебе говорю, сейчас не время. Все вот-вот наладится.

— У меня свои причины.

Он бросил мне раздраженно:

— Да знаю. Весь Париж их знает, твои причины.

Я сказал тихо, как в те времена, когда мне было четырнадцать, а ему восемнадцать:

— Жерар, не доставай меня. Хватит.

— Я всего лишь пытаюсь тебе помешать губить себя.

— Вот как, губить себя? И что же это значит?

Меня это начинало забавлять.

Это выражение: «пытаюсь тебе помешать губить себя» было, в общем-то, довольно лестным. Если хорошенько подумать, оно означало, что жизни после шестидесяти лет усилий это не удалось и она нуждается в помощи.

— Я скажу тебе, Жак. Потому что никто тебе это не скажет…

Я поднял руку:

— Можешь избавить себя от этого труда, Я достаточно говорю это сам себе. Напеваю каждое утро в ванной…

Он поостыл.

— Я старше тебя на четыре года, это само собой. Но вот уже шесть лет, как у меня почти не стоит.

Я молчал. Всегда испытываю некоторое уважение перед смертью.

— Конечно, у меня тяжелый диабет… Но сам знаешь, через это проходят все.

— Буду держать тебя в курсе.

— Давай иронизируй. Это твой обычный способ увиливать. Ты сейчас лжешь там, где лгать нельзя… Девчонка ведь… на тридцать пять лет моложе тебя? Подумай. В конце концов, я твой брат…

Я рассмеялся:

— Извини. Это из-за выражения «малый братец», оно такое французское. Наверняка мой собственный малый братец сыграет со мной такую же шутку, что и твой с тобой. Ну да ладно. Я пока до этого не дошел. А каждый мужчина имеет право сам решать, что ему делать со своими останками.

— Не собираюсь тебя учить. Ты гораздо умнее меня. И гораздо образованнее. Ты все читал. Согласен. Положим, ты сам знаешь, как там у тебя и чего хочешь. Но есть и другие очень умные и образованные люди, которые… кончают самоубийством.

— Не говори ерунду.

— Похоже, она хорошая девушка. Так что позволь мне сказать, что у тебя нет права морочить ей голову. Все говорят, что она от тебя без ума, и мне кажется, это налагает на тебя ответственность, разве нет? А ты собираешься всучить ей пачку акций, которые через пару лет не будут стоить ни шиша: себя самого. Ты ведь сдаешь, старина. Идешь на понижение. Сам прекрасно это знаешь. Это дорожка под уклон. По ней никогда не поднимаются. Я знаю, о чем говорю. Сам-то я ничего уже не стою, для женщины. Теперь всякий раз, если трахаешь девицу и не платишь ей, значит, просто ее эксплуатируешь. Ладно, знаю, это я про себя. Ты до этого еще не дошел, согласен. Но я, по крайней мере, когда пытаю счастья с какой-нибудь девицей, хотя бы возмещаю ей труды. Я ведь тоже пожил и знаю, что такое ночь любви. Так что ты ее эксплуатируешь. Это без будущего. Позволь мне сказать, что, если любишь ее по-настоящему, тебе надо ее оставить. Ты ей в отцы годишься и должен подумать о ней…

Я присвистнул от восхищения.

— Старина, снимаю шляпу. Ты, и в самом деле из тех, кто строит новую Францию. У тебя есть чувство капитала, размещения, вложения и рентабельности, которое полностью подтверждает заявления наших пионеров: когда речь идет о конкуренции и американском вызове, Франция не боится никого и ничего… Так что я поговорю со своей подружкой, чтобы спросить у нее, как ей видится будущее ее маленького предприятия и чего она ждет от него с точки зрения ежедневной или еженедельной прибыли…

Он встал.

— Давай паясничай. У меня-то самого нет чувства юмора, ты мне сколько раз об этом твердил. В нашем роду юмор — штука новая. Но я тебе скажу, и стесняться не буду, потому что знаю, что такое ликвидация дела. Ты мне сунешь сотню лимонов — дескать, выкручивайся дальше как знаешь. А что мне, по-твоему, с ней делать, с сотней миллионов, сегодня? Когда ты вернулся из Америки, тридцать лет назад, ты первым во Франции понял, как важно подать товар, и все на это поставил. Твоя оберточная бумага на рынке была первой и самой красивой. Только сейчас все, что ты есть, и все, что продаешь, это обертка… Внутри ничего уже нету. Пустота. Вот и весь твой юмор. Пустота в обертке.

Он повернулся ко мне спиной. Мы недооцениваем людей, которых слишком хорошо знаем. Мой братец оказался способен на довольно впечатляющую проницательность. Несколько мгновений я старался не думать, только дышать: это важное умение — вновь открывать некоторые из наших простейших удовольствий. Затем я опять взял в руки «Фигаро». Мой взгляд случайно наткнулся на рубрику кулинарных рецептов:

Впечатление было такое, что меня уже пора подавать на стол.

Я поднялся в номер; дверь была закрыта, я постучал, но ответа не последовало. Позвал горничную и попросил открыть мне. Постель была еще не убрана. На подушке — листок бумаги: «Бывают мгновения, часы из целых жизней, полных такого счастья, после которого и в живых не надо бы оставаться. Я романтична, знаю, и это так по-бразильски, но то, что ты даешь мне, может быть высказано лишь со слезами других времен и старорежимными словами, так я говорю тебе о веке, когда жизнь еще имела своих придворных поэтов. Теперь жизнь перестала царить, и никто больше не осмеливается слагать о ней счастливых песен. Она потеряла своих певцов, своих придворных поэтов, жрецов, чтецов, священнослужителей, ибо жизнь вышла из моды: ее упрекают за то, что она сурова, безразлична, нелепа, несправедлива, феодальна, а впрочем, разве это неверно, если подумать, что она подарила мне самые мои счастливые мгновения в номере за пятьсот франков в день в отеле „Плаза“? Родной, я только что видела тебя, когда выходила, ты был с каким-то человеком сурового вида, и я сказала себе: это чиновник, которого действительность послала к Жаку, чтобы потребовать у него отчета, чтобы допросить его, как он смошенничал, чтобы стать счастливым. И это правда, есть что-то оскорбительное, скандальное, привилегированное в нашей любви, потому что счастье на двоих всегда поворачивается спиной к миру, и я боюсь. Я опять поднялась в номер, чтобы написать эти строки, и я медлю, смотрю на разобранную постель, на опущенные шторы, на эту спальню, где нельзя ничего касаться, никогда, надо сохранить ее как есть, вплоть до тех пор, пока молодая женщина, счастливая, как я, не скажет наконец через тысячу лет: „Можете стереть следы, навести порядок, все спасено…“Лора».