Она была бы не прочь, если б я вышла замуж и освободила свою комнату. Отец, не встревая в наш разговор, смотрел телевизор. На столике у дивана стояла пластиковая "полторашка" крепкого пива.

                   Вымыв себе большую тарелку вишни с горкой, я села за компьютер и открыла файл со своей писаниной — романом-двухтомником "Белые водоросли".

                   "Я распаковывала свои вещи, а Аида сидела на кровати, которая теперь должна была стать моей. Она следила за моими передвижениями с чуть приподнятым подбородком, чутко поворачивая голову следом за мной. Я не удержалась, присела рядом и обняла её.

                   — Что, настраиваешь локаторы? — сказала я, целуя её в ухо.

                   Она повернула ко мне лицо.

                   — Я сама не своя от счастья, Алёнушка. Во мне всё клокочет и бурлит... Вещи ты успеешь разместить, они подождут, а вот я уже не могу ждать. 

                   Уголки её губ подрагивали в улыбке, а пальцы нащупывали пуговичку на белых бриджах..."

                   Имена главных героинь и отчасти сюжетную завязку этого моего раннего и незрелого произведения я позже взяла для "У сумрака зелёные глаза", да и в "Слепых душах" использовала оттуда кое-что, но сам текст теперь не рискнула бы обнародовать перед читателями — именно по причине его незрелости. А тогда, кладя в рот ягодку за ягодкой, я увлечённо стучала по клавиатуре, и на какое-то время мир перестал для меня существовать. Ушли Светлана с её нотациями и отец с его пивом, и только ты незримо оставалась рядом, как муза. Моя работа была лишь источником пропитания и приемлемым способом существования в обществе, чем-то механическим и рутинным, направленным на удовлетворение материальных нужд, а творчество — истинной жизнью моей души, моим внутренним огнём, вечным двигателем и путеводной звездой.

                   И вот, настал роковой месяц август. У тебя в саду поспели яблоки — кроме антоновских, которые созревают осенью, и Наталья Борисовна с варки варенья переключилась на сок и повидло. Целыми днями на плите исходила паром раскалённая соковарка, из трубочки лился густой сладкий сок, а из распаренной, отработанной мякоти получалось очень вкусное пюре. Мы с тобой искали интимного уединения, чтобы наслаждаться лишь обществом друг друга, но дача была по-прежнему оккупирована, а клубная тусовка начала меня понемногу утомлять. Приводить тебя ко мне домой стало проблематично из-за Светланы, которая с каким-то нездоровым любопытством всюду совала свой нос, вплоть до того, что могла порыться в моих вещах и без спроса взять какую-нибудь понравившуюся ей одежду — "немножко поносить, вспомнить молодость". С проницательностью сыщика-профи она подмечала малейшие детали и делала дедуктивные выводы о моей жизни. Само собой разумеется, имея под боком вот такого доморощенного Шерлока Холмса, приходилось быть начеку. Лишь в компьютер ко мне Светлана не могла сунуть свой ещё не укороченный Варварин нос: там был пароль. Но её интересовало:

                   — А что ты всё время пишешь? Сидишь и печатаешь целый вечер, даже к нам с отцом не подойдёшь, слова доброго не скажешь...

                   Мне хотелось ответить ей: а на фига вам, собственно, моё "доброе слово"? Вы и без него прекрасно живёте. Что поделать: Светлана была человеком общительным, даже сверх меры, что вступало в конфликт с моей замкнутой натурой. "Не сошлись характерами" — так это называется. Она могла по целому часу болтать по телефону с приятельницей, а когда звонила дочь, начинались бесконечные обсуждения их драгоценного сокровища — маленького Андрюшеньки. Сколько раз он покакал, хорошо ли кушал, какого цвета была его "детская неожиданность", какой новый звук издал, почему капризничал... Не то чтобы я не любила детей, но когда каждый день у тебя под ухом идут такие разговоры, поневоле создаётся впечатление, что маленький ребёнок — это сплошные какашки и подгузники, и ничего более.

                   Но ничто так не интересовало Светлану, как моя личная жизнь. Казалось бы, столько у неё было интересных тем, кроме меня, как-то: Андрюшенька, здоровье бабушки, жизнь сына и его проблемы на работе, семейные неурядицы подруг и выкрутасы их мужей — так ведь нет, непременно ей нужно было знать, с кем и когда я встречаюсь, какова вся подноготная моих знакомых... Словом, всё, что непосредственно её не касалось.

                   Живя в такой обстановке, я только и мечтала, что вырваться из дома. Когда мы с тобой наконец поймали очередной "выходной" твоей мамы и собрались провести тихий и прохладный августовский день на природе, мы как раз обсуждали по дороге эту тему. Ты считала, что надо наконец рассказать маме о нас: невозможно скрывать это всю жизнь.

                   — Может быть, всё не так страшно, — сказала ты. — И зря мы думаем, что она воспримет это непримиримо.

                   — Но Александра сказала... — начала было я.

                   — Саша, конечно, авторитет, — усмехнулась ты. — Но нужно иногда и своей головой думать. И я думаю, что нужно сказать маме. Будет лучше, если она узнает об этом от нас, чем если ей расскажет какой-то "доброжелатель".

                   — Не забывай, у неё — сердце, — напомнила я. — И нервы.

                   Ты вздохнула. Тусклое пасмурное небо веяло предосенней прохладой: лето устало. Солнце утомилось ярко светить и спряталось на отдых за облаками, пыль дорог была прибита дождями. Раскалённая мятно-полынная горечь июля сменилась спелыми августовскими закатами и холодными росами на траве.

                   — Мама на самом деле сильнее, чем мы думаем, — сказала ты. — И даже чем она сама предполагает.

                   Мы вошли в ворота. Дверь дома была настежь распахнута, и у меня вырвался разочарованный вздох: наверно, Наталья Борисовна опять передумала и отменила "выходной".

                   — Кажется, облом, — шепнула я тебе.

                   — Что, опять мама? — Твои губы чуть дрогнули в усмешке: ты уже привыкла к этим обломам и философски относилась к ним.

                   — Да кто же ещё, — вздохнула я.

                   Внутри у порога стояли туфли Натальи Борисовны, на крючке висела её сумка и шляпка, но самой её нигде не было видно. Я обошла весь сад — никого. Только деревья мирно шелестели, да под ногами попадались упавшие с веток яблоки.

                   — Мам! — позвала ты. — Ты где? Ау! Это мы с Лёней!

                   Никто не отозвался. Может быть, Наталья Борисовна ушла куда-то? К соседям, например? Мы уже были готовы предположить и такой вариант, когда я вдруг заметила, что крышка погреба открыта.

                   — Наталья Борисовна, вы там? — позвала я в тёмный квадрат в полу, веющий прохладой.

                   В ответ — молчание и сумрак.

                   — Лёнь, спустись туда, посмотри, а? — глухо попросила ты.

                   Ты могла бы и не говорить этого: мне пришла в голову та же мысль, от которой разом похолодело нутро и задрожали руки. Меня всю затрясло от страшного предчувствия, и, спускаясь по металлическим скобам в погреб, я каждую секунду рисковала сорваться и рухнуть вниз.

                   Погреб в доме был единственным местом без электрического света: от сырости проводку часто замыкало, и освещение оттуда вообще убрали. На специальной полочке стояла в банке из-под консервов обычная парафиновая свечка, и сейчас она не горела. Меня охватила со всех сторон жутковатая — как мне показалось, могильная — прохлада и сумрак. В потёмках слабо виднелись ряды банок на полках... А на полу, прямо у меня под ногами — очертания тела.

                   Я осела на холодный земляной пол погреба: ноги подкосились и отказались меня держать. А ты сверху спросила встревоженно: