Черт побери!

— Как бы там ни было, это прекрасный дом.

Я поворачиваю голову, указываю большим пальцем в сторону и, покачнувшись, падаю в куст. К моему облегчению, все разражаются добродушным смехом, и под вежливые аплодисменты меня извлекают наружу.

К деревянным воротцам, за которыми расположен «гостевой дом», ведут три деревянные ступеньки. Мне помогают затащить внутрь вещи и оставляют, чтобы я смог все распаковать и устроиться. Прекрасно. В каком–нибудь модном журнале мой дом анонсировали бы как «бунгало на берегу океана». Он действительно находился настолько близко от воды, что на передних сваях виднелись следы приливов. Гостиная выходила на лагуну, за которой виднелся остров Нью–Джорджия и конус вулкана Коломбангара, окутанный облаками. Сразу за окном, между моим домом и другими хижинами, под скошенным навесом поставлен стол с двумя скамейками.

В «доме для отдыха» за низким письменным столиком приткнуто хрупкое плетеное кресло, а на стене висит книжная полка. Я открываю рюкзак и достаю оттуда свой пакет, перевязанный бечевкой. Три аккуратно упакованные книжки в твердых обложках должны положить начало моей будущей библиотеке. Я внимательно рассматриваю их — несомненно, они выбраны не случайно. «В южных морях» Роберта Льюиса Стивенсона повествовалось о путешествиях писателя по островам Тихого океана, которые, как я с грустью прочел на обложке, стали «местом его упокоения». По крайней мере на первой же странице он справедливо предполагал, что «достиг последнего этапа своей жизни» и теперь может рассчитывать «лишь на сиделку и сотрудника похоронного бюро».

«Робинзон Крузо» обещал стать длительным чтением — даже очень: перелистывая страницы, я натыкался на бесконечные «доколе», «посему» и «год такой–то от Рождества нашего Господа». И это притом, что издание было снабжено многочисленными иллюстрациями.

Третья книга, которая к моему легкому изумлению имела подзаголовок «адаптирована для детей», называлась «Карта островов» и принадлежала перу человека, имевшего не слишком благозвучное имя — Артур Гримбл. Хотя оно звучало подобно псевдониму какого–нибудь викторианского комика, оказалось, что большую часть своей жизни он провел в качестве районного уполномоченного на островах Гилберта, которые еще глубже вдавались в Тихий океан, чем Соломоновы.

Я сажусь в шаткое кресло и, перелистывая книги, пытаюсь вызвать в себе те же чувства, которые обуревали авторов, когда они жили на островах. Робинзон Крузо, в чем мне довелось убедиться, обладал способностью отмечать самоочевидные вещи, а потом проявлял впечатляющее самомнение и беззаботность, извещая о них. Характерно его сообщение о том, как он оказывается на необитаемом острове: «…Я взирал на свое положение с исключительной скорбью. У меня не было собеседников, никто не мог оказать мне помощь, так что приходилось рассчитывать лишь на себя; но мне удалось вести человеческий образ жизни, хотя я и был заброшен на необитаемый остров».

К моему замешательству, Роберт Льюис Стивенсон и Гримбл также выражали свою озабоченность островной жизнью. Гримбл утверждал, что необходимо время, чтобы привыкнуть к ней. Вскоре после своего приезда он обнаружил, что его пятку, пока несчастный спал, объел гигантский таракан. А когда он проснулся, услышал утешения от своего более опытного друга: «Не волнуйся, сынок, — жизнь на острове кажется адом только первые десять лет».

А Стивенсон и вовсе полагал, что ситуация безвыходная: «Мало кто из поселившихся на островах потом уезжает с них — они доживают до седой старости, овеваемые пассатами, в тени пальм, лелея надежду вернуться на родину, что, впрочем, случается редко, и еще реже это возвращение доставляет им удовольствие».

Я решительно закрываю книгу и убираю ее вместе с остальными на полку. Ну и что? Мне–то какое дело до этого? Лучше оглядеться. Ведь эти авторы жили сто лет тому назад. Наверняка все изменилось, должно было измениться.

И я возвращаюсь к изучению своего нового дома. За проемом в стене расположена спальня с узкой деревянной кроватью и старинным столиком с эмалевой столешницей. Кровать покрыта тончайшим вафельным матрацем. Я даже представить себе не мог, что мне придется спать на таком. Впрочем, не сомневаюсь, что смогу привыкнуть. Предусмотрительно натягиваю москитную сетку, на коробке из–под которой значится «для эмигрантов». Видимо, это для меня. Я привязываю ее к стропилам не совсем так, как указано в инструкции, и пытаюсь испробовать. Ложусь на спину и оглядываюсь по сторонам. Окружающая белая пелена создает странное ощущение, будто меня уже погребли. Но меня это не слишком волнует, так как вскоре сон берет свое.

Просыпаюсь резко, разом, как это бывает, когда оказываешься в непривычной обстановке — больнице или полицейском участке; вылезаю из–под сетки и подхожу к окну. Я не могу поверить своим глазам: пухлое розовое солнце висит над самым горизонтом, отбрасывая длинные тени на деревенскую площадь.

— А теперь мистер Уилл идет купаться, — внезапно раздается детский голос.

Сейчас? Купаться? Собственно, я не собирался, но почему бы и нет? В любом случае заявление звучит не столько как вопрос, сколько как прямое указание. Я смотрю вниз и массирую свое опухшее лицо, пытаясь сориентироваться. У подножия лестницы стоит мальчик лет шести–семи, который держит в руках алюминиевую кастрюльку и кусочек мыла.

— Пошли, — говорит он.

Ошарашенно хватаю полотенце и, повинуясь, сползаю вниз, углубляясь затем в деревья. По дороге мы встречаем целую череду мокрых жителей с блестящими от воды волосами. На головах они величественно несут горы выстиранного белья, и каждый держит в руках алюминиевую кастрюльку и кусочек мыла. Я приветственно улыбаюсь, но они только опускают глаза и проходят мимо, не говоря ни слова.

— Ты белый, — лаконично сообщает мой провожатый.

Мы пробираемся минут десять среди высящихся деревьев, в которых тараторят попугаи, а потом выходим на прогалину, то есть скорее в узкую долину, обрамленную ухоженными садами с никогда не виданными мною растениями. У многих из них огромные блестящие листья. Я срываю один листок и растираю его между пальцами.

— Таро, — поясняет проводник, которого, как выясняется, зовут Стэнли.

Однако это мало чем может мне помочь. В глубине сада я вижу ручей, петляющий среди корней деревьев, который поблескивает в лучах заходящего солнца. По колено в воде стоит красивая девушка в парео — красно–синем квадрате ткани, обмотанной вокруг пояса. Глаза у нее закрыты, и она поливает себя водой из алюминиевой кастрюльки. К моему разочарованию, девушка замечает нас и медленно открывает глаза. При виде меня она выскакивает из ручья и взбегает вверх по тропинке. Стэнли хихикает и указывает на воду.

— Ты купаться.

Я послушно стягиваю с себя футболку и, не снимая шорты, залезаю в воду. Оказывается, она весьма прохладная. Некоторые любят восхищаться холодным купанием, твердя, как это освежает и бодрит. Но я не отношусь к их числу. Ловко мочу волосы и тру, быстро–быстро намыливаюсь. Смывая с себя пену, вижу рыбину, замершую у меня между ног. «Ну что ж, придется привыкать», — думаю я, вылезая на берег. Пока вытираюсь, над головой проносятся какие–то темные тени, и я вздрагиваю от неожиданности в лесных сумерках. Вода все–таки оказалась очень холодной.

Когда мы возвращаемся в деревню, сгущается уже настоящая тьма и на столе у моего дома ярко горит керосиновая лампа. Я благодарю Стэнли и поднимаюсь к себе, чтобы переодеться. Выйдя, обнаруживаю на столе миску, а рядом ложку. Нет ни души, и я осторожно приближаюсь к столу. В посудине нахожу рыбку, смахивающую на золотую, которую у нас держат в аквариуме, и картошку; точнее это добрая половина рыбины и огромная картофелина. Я не ел целый день, однако, как ни странно, есть мне не хочется. В темноте блестят чьи–то глаза, внимательно наблюдающие за мной. Рыба оказывается вполне приличной, если не рассматривать ее при свете, а картошка сладкая и по плотности напоминает цементный раствор.