Войны как будто нарочно придуманы для того, чтобы разом разрешать такие непримиримые альтернативы.

Александр

Вероятно, это свойственное всем влияние возраста, к которому я подхожу. Семья, семейные корни, которые до сих пор заботили меня так же, как прошлогодний снег, интересуют меня все больше и больше. Наверняка в глубине моей надменной веры в то, что я среди родственников, — явление уникальное, необъяснимое, непредсказуемое, — скрывался протест. С отдалением от семейной среды, где я был так всесторонне непонят, с падением авторитета ее членов, одного за другим, мое отвращение капитулирует, и я все более склоняюсь к мысли считать себя ее продуктом. Осмелюсь ли признаться, что теперь я посещаю особняк в Старом Ренне, на улице Капитула, где родились и умерли несколько поколений Сюренов, не без некоторого волнения? Это новое чувство, в целом довольно близкое сыновнему почтению, и намек на которое еще не так давно вызвал бы у меня дикий смех.

Итак, в этом доме жил Антуан Сюрен (1860–1925), вначале подрядчик по строительству и сносу зданий, затем, в конце жизни, — торговец тканями и конфекционом. Старший сын, Постав, которого он успел приобщить к первому ремеслу, остался верен старому дому, где до сих пор живут его жена и четыре дочери. Предприятие, оставленное ему отцом, преобразовалось в муниципальную службу переработки отходов и очистки. Второй брат, Эдуард, женился на дочери одного из поставщиков тканей для отцовской коммерции, владельца небольшой ткацкой фабрики на Северном побережье. Моя невестка, та самая Мария-Барбара, столь плодовита — как это часто случается с единственными дочерьми, — что я подозреваю ее в незнании точного количества собственных детей. Правда, она, кажется, временно приостановила череду беременностей после рождения двух близнецов — Жана и Поля.

Остается младший из братьев Сюренов — я, Александр. Не могу без ликования вообразить те строки, что были бы мне уготованы в традиционной и чинной семейной хронике. «Видимо, вследствие излишней ласки со стороны родителей, он показал себя неспособным на какое-либо предприятие, до кончины матери жил подле нее, а после ее смерти дал волю дурным наклонностям и впоследствии погряз в худшем разврате».

Восстановим факты. Поскольку мой отец практиковал, в общем-то, на двух поприщах, — общественные работы и конфекцион, — соответственно, мои братья унаследовали и то, и другое. Мне не осталось ничего. Ничего, кроме милой мамулечки, на которую я так похож и которая никогда не была счастлива с этим своим мужем, Антуаном. Поселилась она со мной в Париже по собственному выбору и потому, что уже не чувствовала себя хозяйкой в доме на улице Капитула, захваченном дочерьми Постава под предводительством дракона, на котором он женился. Гордость и душевное спокойствие мое — в том, что я дал ей прожить единственные ее по-настоящему счастливые годы.

20 сентября 1934 года равноденственный ураган редкой силы пронесся над Бретанью и имел для меня неисчислимые последствия. Действительно, в этот день на одной из своих строек погиб Постав — в результате падения крана, задавленный тремя тоннами бытового мусора. Эта отвратительная и нелепая смерть могла бы вызвать у меня улыбку, но она косвенно ранила и меня тем горем, которое испытала моя милая мамуленька. Пришлось ехать с ней в Ренн на похороны, жать руки всей тамошней знати, подходить к невестке, ставшей страшнее прежнего из-за вдовства, бремени главы семьи и полагающегося по такому случаю черного крепа. Но это было ничто по сравнению с семейным советом, который пришлось вытерпеть на следующий день. Я думал, что не имею никакого отношения к наследию брата, и намеревался отправиться в ботаническую прогулку по берегам реки Уродки, не заслужившей такого имени, потому что на ее берегах встречаются вполне цветущие и не слишком пугливые экземпляры молодых людей. Так на тебе! Должно быть, вдова унюхала мой бродяжий настрой, потому что с вечера наколола меня на булавку при всей семье и сказала старым и скорбным, как виолончель, голосом:

— Завтра наш давний и неизменный друг мэтр Дьелефи возглавит семейный совет. Мы все на вас рассчитываем, дорогой Александр. Ваше присутствие аб-со-лют-но необходимо.

Видно, хорошо она меня знала, гарпия, если так настаивала!

Я так и не узнал, был ли заговор спланирован всей родней заранее, но только внезапно — после полутора часов усыпляющей болтовни — я оказался перед огромной, разверстой, совершенно неожиданной ловушкой. Из вышеупомянутой болтовни, которой я едва уделял внимание, внезапно с непреложной необходимостью последовал вывод, что бизнес Постава обширен, что он не может остаться без управления, что управление должно исходить из круга семьи и что мне одному по силам справиться с этой задачей.

Мне? Так и вижу себя, окаменевшего от изумления, с пальцем, упертым в грудь, обводящего очумелым взглядом полукруг мраморных истуканов, кивающих «да-да-да» в такт неумолимой судьбе. Мне? Влезть в еще теплые шлепанцы этого желчного пердуна, ежевоскресно водившего драконовидную супругу и четырех дочерей-уродок в собор Св. Петра к мессе? Возглавить его малопочтенное и вонючее хозяйство? Эта несказанная издевка буквально душила меня.

Я встал, вышел и охотничьей рысью бросился в город. Но вечером, вернувшись на улицу Капитула, в свою юношескую комнатку, я нашел на прикроватном столике довольно роскошный буклет, напечатанный строго и на мелованной бумаге, с таким загадочным заглавием: «СОДОМ и чистилищное дело».

Невидимая рука позаботилась о том, чтобы некая мысль продолжила свой путь.

Чистилищное дело! Казалось, это слово вырвалось из трактата о болезнях системы пищеварения или из эссе по религиозной казуистике. Весь Постав был в этом неологизме — что толку искать его в словаре, — выдававшем усилие с лихвой компенсировать ужасное ремесло подобием кишечно-духовных изысканий. Чего я только не узнал в ночь с 26 на 27 сентября 1934 года, сравнимую только с ночным экстазом великого Паскаля!

Я узнал, что до Филиппа Августейшего — организовавшего первую службу по очистке столицы — лишь стада свиней, скакавших по улочкам, заботились об исчезновении отбросов, которые всякий попросту выбрасывал за дверь. Столетия напролет телеги, влекомые быками, циркулировали между городом и общественной свалкой под надзором Главного смотрителя дорог Парижа. Бывший офицер французской гвардии капитан Ляфлер (так-так!) составил при Людовике XV первое Уложение, предписавшее часы и маршрут сбора отходов, форму и размеры повозок, а также состав бригад работников, землекопов мужского пола и подметальщиц женского, племя золотарей,как их называли у нас. Моим глазам открывалась целая история — яркая и пахучая, отмеченная такими сенсационными событиями, как революция, совершенная г-ном префектом Пубелем. Но самое важное, что я узнал той ночью, что СОДОМ (Сообщество по обработке домашне-бытовых отходов муниципалитета) было разветвленным предприятием, чьи щупальца охватывали шесть городов — Ренн, Довиль, Париж, Марсель, Роан и Касабланку, с которыми у него были договоры на «чистилищное дело».

Постепенно меня очаровал негативный, я бы сказал, почти извращенный аспект этого промысла. Конечно, то была империя, что простиралась на улицах городов и владела также и сельскими угодьями — свалками, но она также погружалась и в самую сокровенную интимность живых существ, потому что каждое деяние, каждый жест оставлял ей свой след, неоспоримое свидетельство собственной завершенности — окурок, порванное письмо, кожуру, гигиеническую салфетку и т. д. В целом речь шла о тотальном захвате населения в целом, и при том захвате с тыла обходным, извращенным ночным маневром.

Мне смутно виделась также метаморфоза, которую это дьявольское своевластие могло совершить со мной. Бедный Постав наверняка подозревал о существовании обета преображения,непреложно вытекающего из наивысшего состояния помойной добродетели. Но он наполнил ритуал избытком благопристойности, истовой набожностью, милосердием, являя собой образцового мужа, отца-пеликана. Чертов говнюк! Вот уж кто заслужил три тонны отбросов, свалившиеся ему на голову!