Пришло время что-нибудь сказать. Когда закончилась прелестная сцена, в которой мы на протяжении трех минут наблюдали парочку с опасными избытками веса, прыгающую вверх-вниз на батуте, я повернулся к Рейчел и смиренным тоном произнес:

— Полный кинец.

Рейчел начала смеяться, и довольно громко — сгорбившись, прикрывая лицо ладонью.

— Обожаю такие фильмы, — шепнула она. — Сколько еще это продлится? Мы много пропустили?

— Нет, — сказал я, чмокнув ее в губы. — Еще долго.

Я вглядывался в ее профиль. Боже, как она мне нравилась! Это был новый поворот наших отношений. А что же тогда происходило до сих пор? До сих пор это не было похоже на влюбленность, еще меньше на страсть: скорее, нечто вроде суровой неизбежности каждодневной рутины.

В общем, получилось, что фильм про нудистов нас позабавил, а «Разрыв» оставил равнодушными.

Потом, на автобусной остановке, я спросил у Рейчел насчет уикенда. Она уклонилась от прямого ответа, сославшись на то, что, даже если мой отец позвонит, все равно могут возникнуть сложности.

— Мамочка действительно очень беспокоится из-за таких вещей. Может быть, из-за Папочки. Она была тогда такой молодой, и я думаю, она боится, что со мной, ну, случится то же самое.

Я вздохнул.

Ее рука заерзала в моей.

— Но если бы ты пришел и познакомился с ними, чтобы успокоить ее?.. — Она ущипнула мою ладонь.

— Хорошо, — сказал я. — Так и сделаю. Завтра? Просто прийти на ужин, или чай, или вроде того? Ладно. В таких вещах я силен.

— …Хотя Эдем и видится «целью» человеческой жизни, он остается исключительно воображаемой целью, а не социальной компонентой, даже как возможность. Этот довод применим также к литературной утопии, которая является вовсе не мрачным фашистским режимом, как это пытаются представить популяризаторы, а, скорее, моделью гармоничного сознания: жестко дисциплинированного, крайне избирательного в отношении искусства и так далее. Таким образом, Блейк, подобно Мильтону ( помедлить), видел сокрытый мир, а также животный мир, в котором нам суждено жить, неизбежным дополнением к человеческому воображению. Человек не может избежать смерти, зависти, боли, похоти — всего того, что Вордсворт называет: «Всё — наше сердце, то, чем мы живем» ( озадаченное трехсекундное молчание).Возможно, именно поэтому Блейк рисует только что созданного Адама со змеем, уже обвившимся вокруг ноги.

Так я закончил свое короткое, насквозь вторичное эссе, дополненное сценическими ремарками.

— Да-а, — произнес мистер Беллами. — Какие утопии вы имели в виду?

— Э-э-э. Платон. Еще Батлер.

Он задумался.

— И, конечно же, Бэкон. Шерри?.. Или джин?

— Джин, пожалуйста.

— Розовый?

— Наверное. — Это был самый благоразумный ответ.

Часы на церкви через дорогу пробили шесть. Мистер Беллами захихикал, готовя напитки.

— Как раз вовремя, — сказал он. — Да, «утопия» на самом деле означает просто «нигде». Что ж, мне это понравилось. Одно из самых стильных эссе, которые я слышал за последнее время. Лучше, надо признать, чем большинство студенческих работ.

Меня это не удивляло.

— Похоже, что вы много читали.

— Одно из преимуществ болезненного ребенка.

Он вопросительно поднял брови.

Я пожал плечами.

— Я проводил массу времени в постели, болея. И очень много читал. Все подряд, даже словари.

Мистер Беллами покачивался на пятках, стоя у мраморной каминной доски. У него из носа торчало столько длинных волос, что, наблюдая за ним уже целый час, я не мог с уверенностью сказать, что это не усы. Он выглядел лет на пятьдесят — и вел себя так, будто ему пятьдесят, — но ему было не больше тридцати пяти. Похоже было, что у него есть побочные доходы. Иначе с чего бы он вот так сидел в роскошной гостиной среди книг в тяжелых переплетах, попивая джин, притворяясь учителем английского и мечтая стать преподавателем Оксфорда, чтобы донимать там настоящих, живых пидрил-студентов?

— Очень впечатляет. Думаю, это пошло вам на пользу. Еще джину?

Это был мелкий коротконогий ублюдок, около метра шестидесяти. Косматый коричневый жилет, шишковатое лицо, рыжеватые мочалкообразиые волосы. С его богатством и аристократичностью он мог позволить себе не обращать на все это никакого внимания. Мистер Беллами выглядел совершенно бесполым, казалось, он не станет утруждать себя даже мастурбацией.

Беллами вернул мне стакан. Откуда-то слева он достал книгу и сунул ее мне в руку.

— «Потерянный рай», второе издание. Оно… ужасно красивое, правда? — произнес он трепетным голосом. — Да, я уверен, один из моих далеких предков написал утопический роман. «Оглядываясь в прошлое», вот как он назывался. Но я его не читал.

— Правда. Очень красивое издание, — сказал я, возвращая ему Мильтона.

— Нет. Я хочу, чтобы вы взяли.

Я принялся мотать головой и что-то бормотать.

— Нет, нет, нет. — Он поднял руку. — Я настаиваю. Прочтите, очень неплохо написано.

Было еще достаточно светло, чтобы рискнуть прогуляться пешком до Килбурна. «Тридцать первый» был капризным автобусом, к тому же меня не ждали у Рейчел раньше без четверти восемь. Надо было убить время. Фонари, освещавшие проспект, разгорались все ярче на фоне нарождающихся сумерек.

Я уже был однажды в Килбурне, когда Джеффри затащил меня сюда, чтобы обследовать магазин подержанных гитар. Сейчас, так же, как и в тот раз, он выглядел как маленький городок во время войны: осажденный, заколоченный, люди высыпали на улицу, переживая чувство тотального братства после всеобщего затемнения. Я зашел в полуразрушенный викторианский паб и поспешно выскочил оттуда. Он был битком набит хулиганьем, ирландцами, бритоголовыми и прочими агрессивными меньшинствами. В любой другой день, чтобы подкрепить джин мистера Беллами, я бы рискнул. Но сейчас на мне был темно- серый костюм-тройка — скорее, правда, наводящий на мысль об университете, но все равно весьма вызывающий. Вместо этого я выпил лимонаду со студентами и иностранками-домработницами в мрачноватом кафе рядом с кинотеатром. Там, а также в автобусе двадцать минут спустя я листал книгу, подаренную Беллами, и размышлял о предстоящем уикенде.

Что за игру вел мой отец? В среду, вернувшись из кино, я застал Дженни и Нормана перед телевизором. Они заговорили одновременно: Дженни спросила, не хочу ли я кофе, а Норман спросил, не хочу ли я виски, так что пришлось дипломатично ответить, что мне ничего не нужно.

— Зачем, — вопросил я, — этот старый мудак сюда приперся? Чего он хотел этим добиться?

— У шлюшки этого старого мудака, — сказал Норман, — есть десятилетняя дочь, которую в эти выходные некуда деть, поскольку ее мать уезжает со старым мудаком.

— И он хочет, чтобы ты побыл нянькой?

Норман кивнул.

— И ты будешь?

— Конечно, — сказала Дженни.

— Чего ради?

— Бедняжке некуда больше деваться.

— Ну и?..

Телевизор внезапно затрещал. Дженни взвизгнула.

— Что с тобой? — спросил Норман.

— Ничего особенного. Просто никак не пойму, что это за чертовщина.

— Забавно. Я и сам никак не пойму, что это за хуйня.

Я целый час просидел за своим столом, тряся головой, работая над Письмом Моему Отцу. В полночь я зачеркнул слово «Письмо» и написал сверху «Обращение к».

Я сошел с автобуса и направился к дому Рейчел. В одной из подворотен, за две улицы до цели, я попытался заранее избавиться от вечерней мокроты, выхаркав две лужицы неоднородной зелени. Я привалился к стене и некоторое время наблюдал за человеком, моющим свою машину.

А вот и дом, в который мы с Джеффри нагло вломились два месяца назад. На этот раз я уверенным шагом подошел к двери и деликатно постучал молоточком.

Юная принцесса, переодетая горничной, открывает дверь, вешает пальто, приглашает следовать за ней наверх. Я введен без доклада в комнату, полную людей. Появляется Рейчел, вся в белом, с неясными очертаниями, берет меня за руку. Меня призывают пойти познакомиться с Мамочкой. Вдвоем мы шествуем среди всей этой роскоши. Три женщины в прическах и украшениях. Два смокинга. Крупная седовласая дама протягивает мне руку. «Хайвэй, это Мамочка». Когда я кланяюсь, Мамочка, однако же, смотрит поверх моего плеча. Она произносит: «Минни, ты все-таки пришла. Что же произошло?» С кислой улыбкой я выпускаю ее руку и отступаю, чтобы пропустить Минни. Пора уносить ноги. Спустя две минуты, оказавшись каким-то образом в одиночестве посреди комнаты, прячась, я обнаруживаю стакан в своей руке и руку у себя на плече.