Я подошел.

— Убирайся, — сказал я Жирняге, рассчитывая, что мое вмешательство будет воспринято так, будто я усмиряю чересчур расшалившихся детей, а вовсе не спасаю кого-то от взбучки. Жирняга подхватил свой ранец и шапку и засеменил прочь, а дойдя до ворот, припустил бегом.

— Убирайтесь, — сказал я трем другим. Поколебавшись, они тоже пошли. Немного запоздало я проорал им вдогонку:

— Мой брат не желает водиться с придурками вроде вас! — в надежде, что в понедельник они еще ему за это накостыляют.

— Привет, Валентин. Как прошел день? Понравилось играть в футбол?

Он совершенно не был смущен: стоял, уперев руки в боки, и жевал жвачку.

— Чего вы к нему привязались? Что он вам сделал?

— Я почти его не бил, — сказал мой брат. — Другие били больше.

— Но что он такого сделал? За что они его били?

— Его все бьют.

Я смотрел на него и не знал, что сказать. Тогда я схватил его за плечо и стукнул кулаком в лоб. Но без особой убежденности.

Мы с Рейчел неподвижно лежали на моей кровати. Близилось время ужина. (Те, кому еще нет двадцати, не обязаны соблюдать условности: не считая участия в общих трапезах, они могут уходить и приходить, когда им вздумается.) Моя комната, одна из трех длинных чердачных комнат с низкими потолками, была в порядке, особенно если учесть, что у меня не было возможности ее подготовить к приходу Рейчел. Стены отражали мои мимолетные увлечения разных лет: плакаты Джимми Хендрикса, Одена и Ишервуда, Распутина, репродукции Лотрека и Сезанна. Книжный шкаф повествовал о моей юности: «Так держать, Дживз», «Черная беда», «Суть дела», «Поздние люди», «Влюбленные женщины», «Горменгаст», «Колыбель для кошки», «Посторонний». Комплект шахмат, рисунок младшей сестры, открытки на каминной доске. Все было напоказ — чего уж тут добавить? Между тем одно жизненно важное изменение было внесено перед нашим приездом. В то утро, еще до школы, еще прежде чем побежать откупаться от безногих музыкантов, я сделал панический телефонный звонок. Я позвал Себастьяна и, посулив ему десяток сигарет, упросил пойти и поменять эту хренову лампочку в моей долбаной комнате. Там была такая розоватая лампочка в светильнике у кровати, специально для того, чтобы каждая деревенская девушка, которую мне удавалось приманить, моментально врубалась, насколько я сексуален. Себ, как и было поручено, вкрутил обычную лампочку. И правильно — не стоит пугать бедную городскую девушку своей эксцентричностью.

Когда я привез Валентина, большая часть гостей была уже в сборе. Я присоединился к Рейчел и домработнице на кухне, а затем был призван в качестве грубой силы таскать стулья и двигать обеденный стол. Я показал Рейчел ее комнату на втором этаже, а затем мы поднялись ко мне на третий. После недолгого и ленивого взаимного ощупывания я завел вялый разговор. Начинало темнеть. Мы говорили о наших отцах, сойдясь в том, что мужчинам живется проще, чем женщинам.

— Женщинам приходится иметь дело с детьми, месячными и прочим, на них вся ответственность. — Я вздохнул. — Если девушка спит со всеми подряд — она шлюха, если парень, то он — крутой. И общество, и природа, похоже, сговорились против…

— Ты так думаешь? Не, я не согласна, — пробормотала Рейчел мне в подмышку. — Ты, наверное, скажешь, что это сплошная… морока, но рожать детей — это единственное, чего не могут мужчины, а женщины — могут. И они должны этим гордиться. Это уравнивает счет.

Я хотел было заклеймить эту точку зрения как догму, навязанную сексистами, и все такое, но вместо этого сказал:

— Я вовсе не думаю, что это одна морока. Но что это значит: уравнивает счет?

— Смотри. Давай по-честному — к тридцати пяти женщина, как привило, выглядит просто ужасно. Жухлое лицо. Про фигуру забыто, волосы поблекшие и сухие. Мужчинам же время даже идет на пользу. По крайней мере, — она зевнула и крепче прижалась ко мне, — их лица не жухнут, как у женщин. Так что хорошо, что женщины могут заниматься семьей. Как твоя мама.

На Рейчел было короткое красное платье — без колготок. Я положил руку ей на ляжку, туда, где начиналась задница, на кромку ее шелковых трусиков.

— Может быть, — сказал я, чуть-чуть отодвигаясь, чтобы дать место эрекции. — В смысле, чтобы им было чем заняться? Но тогда моя мать в полном дерьме. Что ей останется, когда вырастет Валентин?

— Мм. Пожалуй.

— В любом случае, я рад, что ты приехала.

Она что-то сонно промычала в ответ.

Я извинился и отправился вниз, чтобы отхаркаться и помочиться. Спускаясь, я по непонятной причине чувствовал себя как-то нервно и словно бы уязвленно.

В проходе, ведущем к уборной, я встретил отца. На нем была черная рубашка по последней моде (распространенной, конечно, только среди мудаковатых стариков), и он как раз раскатывал рукава. Он выглядел не просто хорошо, он выглядел изысканно.

— Ага, Чарльз, — сказал он, пытаясь придать голосу непринужденность, — я тут узнаю от твоей матери, что ты ударил Валентина. По голове. Это верно? Ты не должен этого делать. Это крайне опасно. Только не по голове. Надеюсь, это понятно? Ладно, нахлобучка закончена. Увидимся за ужином. — Он улыбнулся и попытался пройти мимо меня.

— Я бы вообще не стал его трогать, но он со своими друзьями избивал другого мальчика.

Отец теребил рукав, чтобы не встречаться со мной взглядом.

— Рискну допустить, что это так, но твоя мать и я…

— Отлично. В следующий раз, когда застану его за этим, то просто сломаю ему руку. И что это значит: «твоя мать и я»? Когда в последний раз…

— Чарльз, бога ради! — Он выглядел растерянным, сбитым с толку, как в тот раз у Нормана. — Ты же не станешь утверждать, что в его возрасте всегда вел себя примерно? — Он извлек из брючного кармана наручные часы. — Может, когда станешь старше, ты увидишь-увидишь, что неправый, который пытается выставить себя правым, неизменно оказывается еще более не прав. — Он застегнул часы на запястье. — Может, когда станешь старше, ты поймешь.

— Неплохая телега, — сказал я. — Но довольно бессмысленная в твоих устах. Может, ты и старше,но моя мать не…

— Да какое твое дело?! — Отец замолчал, но вскоре продолжил, уже мягче. — Я не вижу большого смысла в этом разговоре. — Он вынул из кармана связку ключей и стал помахивать ею из стороны в сторону. — Мы потом будем жалеть о сказанном. Чарльз…

— Все, я понял. — Жестом руки я отверг любые последующие возражения или вопросы. — Не беспокойся, я буду нем. Молчание — золото.

В уборной я помочился, откашлялся, привел себя в чувство, пропев несколько раз: «Наплюй на него, наплюй на него», — и пытался не плакать. Когда я вернулся, в комнате было темно. Рейчел спала. Я подошел к окну и стал смотреть на лес. Постепенно моя грудь перестала ходить ходуном. Я все равно не знал бы, что сказать Рейчел. Я лег рядом с ней, выгнув грудь, чтобы притупить боль в легких, и стал ждать, пока кто-нибудь не позовет нас ужинать. Долго ждать не пришлось.

Я не сводил глаз со старого козла все время, что сидел за столом, но смотреть, в общем-то, было не на что. Он был слишком занят, строя из себя Гордона — светского льва, Гордона — хлебосольного хозяина, чтобы у него еще оставалось время быть блудливым мужем или коварным ловеласом. Тем не менее он сидел между своей подружкой и ее се- строй-близнецом, тогда как моя мать на другом конце стола пыталась совладать с сэром Гербертом и Вилли Френчем — журналистом. Мы с Рейчел сидели друг напротив друга где-то посередине стола. Рейчел держалась вполне уверенно и независимо; и все же я не мог подавить в себе желания поправить или просто перебить ее всякий раз, когда она раскрывала рот.

А тем временем между сэром Гербертом и Вилли шел блестящий спор на тему современной молодежи. Я никак не мог определиться, кто из этих двоих мне более отвратителен. «Кушать подано» в отставке. Сэр Герберт наводил на мысль о мусорщике, который разбогател, выиграв в спортлото. Брыластое пористое лицо, над которым торчали клочки белесых волос, не вязалось с элегантным английским костюмом и крахмальным воротничком. В одном из ушей, по форме напоминающих вопросительный знак, пузырился крем для бритья. Ростом сэр Герберт не дотягивал и до полутора метров. С другой стороны, глядя на Вилли, вы бы могли поспорить, что он только что слез с мотоцикла, на котором носился всю жизнь на бешеной скорости. Его густые рыжие волосы были зачесаны назад в волнистую гриву; глаза тоже имели рыжеватый оттенок. Все это не давало ему преимущества в споре, хотя симпатии публики были на его стороне, чему способствовало еще и его пулеметное заикание. Сэр Герберт в лучшем случае позволял ему произнести «Я…» или «Ч…».