—  Вы? — У Каллия плохая память на только что услышанное. — Ах да, конечно, поклонение огню. Да, это все очень интересно. Вы должны позволить мне увидеть ваш ритуал. Слышал, на это стоит взглянуть. Особенно как архимаг глотает огонь. Ведь вы и есть архимаг, верно?

— Конечно. — Я больше не пытаюсь объяснить грекам разницу между магами и последователями Зороастра. — Но огонь мы не глотаем. Мы его питаем. Огонь — это посланник Мудрого Господа. Огонь напоминает нам также о судном дне, когда каждому придется пройти через море расплавленного металла — вроде как на Солнце, если теория Анаксагора соответствует действительности.

— А что потом?

Хотя Каллий потомственный жрец, он очень суеверен. Это странно. Потомственные жрецы обычно склонны к атеизму. Они слишком много знают.

Я ответил ему традиционно:

— Если ты служил Истине и отвергал Ложь, то не ощутишь кипящего металла. Ты просто…

— Понятно. — Каллий прервал меня и, как испуганная птица, перепорхнул на другую тему. — У нас примерно то же. Но все равно я бы хотел посмотреть, как вы глотаете огонь. Естественно, на наши мистерии я допустить вас не могу. Как вам известно, их нелегко постичь. И я не могу вам рассказать о них. Разве лишь одно: ты снова родишься, поскольку до конца прошел свой путь. То есть если до конца прошел свой путь. И когда умрешь, сможешь избежать… — Каллий запнулся. Птица села на сук. — Как бы то ни было, я сражался при Марафоне, хотя мне полагалось быть в жреческом облачении, — сами понимаете, я всегда должен носить его. Как жрец или как воин, но я убил в тот день причитающуюся мне часть персов…

— И нашел в канаве золото.

Каллий утомил Анаксагора, как и меня, но Анаксагор имеет то преимущество, что не обязан его терпеть.

— Молва сильно исказила эту историю. — Каллий вдруг стал стремиться к точности. — Мне случилось захватить пленного, который из-за вот этой ленты на голове принял меня за стратега или царя. Поскольку он говорил только по-персидски, а я только по-гречески, объясниться мы не могли. Я не мог сказать, что занимаю лишь одно положение — являюсь носителем факела. К тому же мне было всего семнадцать или восемнадцать, и он мог бы и сам понять, что я ничего из себя не представляю. Но он не понял и указал мне место на берегу реки — а вовсе не в канаве, — где спрятал ларец с золотом. Естественно, ларец этот я взял себе. Законная военная добыча.

— А что стало с хозяином этого золота?

Все Афины знают, и Анаксагор тоже, что Каллий тут же и убил того перса, а деньги вложил в вино, оливковое масло и морские перевозки. Сейчас он богаче всех в Афинах. Ему непомерно завидуют. В Афинах все чему-нибудь да завидуют, даже отсутствию предмета для зависти.

— Я отпустил его. Естественно.

Врет Каллий очень непринужденно. За глаза его зовут Каллий-разбогатевший-в-канаве.

— Золото было выкупом. Естественная вещь в сражении. Между греками и персами такое случается каждый день, вернее, раньше случалось. Теперь с этим покончено — и все благодаря нам с вами, Кир Спитама! Весь мир будет вечно нам благодарен.

— Мне хватит и нескольких лет.

Во время перемены блюд к нам присоединилась Эльпиниса. Это единственная женщина в Афинах, которая обедает с мужчинами, когда захочет. Она пользуется тем, что приходится женой богачу Каллию и сестрой великолепному Кимону, сестрой, а заодно и вдовой. Прежде чем выйти за Каллия, она жила с братом как с мужем, приводя этим в трепет афинян. Последнее говорит о незрелости греков как нации: они еще не понимают — когда братья женятся на сестрах, великие фамилии становятся еще более великими. По сути дела, каждый суть половина единого и, соединившись в браке, каждый удваивает свою значительность.

Про Эльпинису также говорят, что на самом деле она, а не Кимон, руководила партией консерваторов.

Кроме того, она оказывает сильное влияние на своего племянника Фукидида. Эта женщина вызывает восхищение и страх. С ней приятно проводить время. Высокая, как мужчина, Эльпиниса обладает сокрушительной красотой — моим информатором выступает Демокрит, он в свои восемнадцать лет так внимательно всех рассматривает, что от его пристального взора не ускользнет ни один седой волос. Эльпиниса говорит с мягким ионийским акцентом, который я так же люблю, как не люблю жесткий дорийский. Самого меня научила греческому моя мать, она из Ионии.

— Я веду себя неприлично — знаю, но ничего не могу поделать. Обедать одной в кругу мужчин — какое бесстыдство! Как милетская гетера — разве что не играю и не пою.

Гетерами здесь называют изысканных проституток. Хотя в греческих городах женщины не пользуются большими правами, случаются варварские отклонения от правил. Когда я в первый раз присутствовал на играх в одном малоазийском городе, меня удивило, что незамужних девушек поощряли посещать игры в гимнасиях — пусть оценят своих будущих мужей в голом виде. А замужним женщинам смотреть на игры запрещалось по вполне разумной причине: не стоит присматривать замену законному супругу. В консервативных Афинах женам и девицам редко разрешают выходить из дому, а уж посещать игры и подавно. Но Эльпиниса — исключение.

Я слышал, как важная дама устраивается на ложе подобно мужчине — женщинам в тех редких случаях, когда они делят трапезу с мужчинами, полагается скромно сидеть в кресле или на табурете. Но Эльпинисе наплевать на обычаи. Она ведет себя так, как ей нравится, и никто не смеет ее упрекнуть — в глаза. Как сестра Кимона, жена Каллия и тетка Фукидида, она первая дама в Афинах. Эльпиниса часто бестактна и, как правило, не скрывает своего презрения к Каллию, который от нее без ума.

Я все не могу решить насчет Каллия, дурак он или нет. Пожалуй, у него и без найденного в канаве сокровища хватило бы ума сделать состояние. Но его практичность в делах перечеркивается совершенной наивностью во всех остальных областях жизни. Когда его двоюродный брат — благородный, честный, бескорыстный (насколько это возможно для афинянина) государственный муж Аристид жил в бедности, Каллия упрекали в том, что он-де не помогает своему родственнику и его семье.

Осознав угрозу своей репутации, Каллий упросил Аристида рассказать на собрании, как часто он отказывался от предложенных ему денег. Благородный Аристид в точности исполнил просьбу. Каллий поблагодарил его, но денег так и не дал. В итоге теперь его считают не только скупердяем, но и совершенным лицемером. Аристид же прославился своей справедливостью и беспристрастностью. Не знаю почему. Чувствую огромные пробелы в своих знаниях этого города и его политической истории.

Прошлой ночью Эльпиниса заполнила один из них:

— У нееродился сын. Сегодня утром. Он в восторге.

Они она, произнесенные с особым выражением, всегда означают гетеру Аспазию и ее любовника стратега Перикла. Консервативного Каллия это очень позабавило.

— Значит, сына придется продать в рабство. Так гласит закон.

— Закон так не гласит, — возразил Анаксагор. — Мальчик рожден свободным, поскольку его родители свободны от рождения.

— Это не согласуется с новым законом, на котором Перикл сам же настаивал и вынудил собрание принять. Там ясно сказано: если мать иностранка или отец иностранец… Я хочу сказать, не афиняне…

Каллий запутался. Анаксагор поправил его:

— Чтобы быть гражданином Афин, необходимо, чтобы оба родителя были афинянами. Раз Аспазия родом из Милета, ее сын не может считаться афинским гражданином и занимать государственные должности. Но он не раб, так же как его мать и как остальные иностранцы.

— Ты прав, а Каллий заблуждается. — Эльпиниса быстро все расставляет по своим местам. Она напоминает мне мать Ксеркса, старую царицу Атоссу. — Но, как бы там ни было, меня радует, что Перикл сам настоял перед собранием на принятии подобного закона. Теперь этот закон лишает афинского гражданства его же сына.

— Но у Перикла есть другие сыновья. От законной жены.

Каллия все еще глубоко задевает — или он только делает вид, — что много лет назад жена его старшего сына бросила мужа, чтобы выйти за Перикла, разбив тем самым две семьи.