Внутри обезлюдевших домов и вдоль заросших улиц крались хищные звери, дикие и неисчислимые — тигрицы и самки шимпанзе — от них невозможно было избавиться, невозможно запереться в своем доме, невозможно понять…

Представление о том, что мир — это джунгли, утешало Томпсона, и мало-помалу дом — в его воображении — переставал гореть. Иногда на лестнице, в дверях, он мог даже выплеснуть обвинение:

— Пибоди, — спрашивал он, — ты-то живешь честно?

Он пугал мисс Фрей:

— Хи, хи, галантная старперша! Ты знаешь, зачем живешь?

А миссис Рубинстайн он однажды сказал:

— Вы — монумент! Вы давным-давно умерли, а теперь стали монументом, памятником самой себе.

Она стояла с сигаретой в руке, глядя на него своими черными глазами под тяжелыми, окрашенными в сливочный цвет веками, и наконец ответила:

— Меня радует, что вы преодолели самое худшее в жизни… Вообще-то, последние тридцать лет я тоже ощущала свою монументальность.

Томпсон загоготал и отправился дальше в свои джунгли.

Ханна Хиггинс плела для простыни широкую кружевную отделку с узором из роз.

— Дорогая Элизабет, — сказала она. — Я часто думала о визите Тельмы Томпсон. Как мало семейств, где муж с женой могли бы жить в радости друг с другом! Я каждый день благодарю Бога за то, что мне даровано быть вместе с моими близкими!

— Но они ведь довольно далеко отсюда, — ответила Элизабет Моррис.

— Вместе можно быть и не встречаясь, — объяснила миссис Хиггинс. — Ты, что так умна, знаешь это достаточно хорошо.

Они сидели на скамье в городском парке в довольно ранний час. Утром здесь было лучше всего, позднее же — слишком людно.

— Я получила песню, — рассказывала Ханна Хиггинс. — Мой внук-трубач прислал мне колыбельную.

Открыв сумку, она показала его письмо.

— Посмотрите, как красиво он записывает ноты. Они — точь-в-точь птицы на ветке.

Элизабет Моррис прочитала ноты и сказала, что музыка хороша и очень самобытна.

Миссис Хиггинс залилась краской.

— Господи Боже мой, — сказала она, — как удивительно красиво! Здесь сидишь ты и читаешь музыкальную грамоту, как другой читает газету. Ты и играть умеешь?

— Я сыграю тебе эту песню вечером.

Миссис Хиггинс откинулась на спинку скамейки и скрестила руки на своем округлом животике. Она смеялась, вся отдавшись глубокой гармонии, воцарившейся в ее душе. Гармонии с тем порядком вещей, который всегда выпадает на долю лучших.

— Здесь слишком жарко, — сказала миссис Моррис и встала, почему-то испытывая внезапное раздражение.

Старинное пианино, выкрашенное, как и все в вестибюле, в белый цвет, было закрыто шелковой шалью.

— Оно плохо настроено! — сказала Элизабет Моррис.

— Да, — кивнула миссис Хиггинс, — но это неважно.

— Неважно? — резким голосом спросила миссис Моррис. — Неважно, что пианино плохо настроено?

Ханна Хиггинс, опустив глаза, заметила, что сморозила глупость, ведь она все время совершает ошибки, не понимая, что важно для других людей.

— Садись и слушай! — прервала ее Элизабет Моррис. — Я сыграю твою песню как мелодию — совсем просто.

Пианино было своего рода исторической достопримечательностью начала века. Звуки прорывались с трудом, тонкие и отрывистые, а внутри старинного неухоженного инструмента, словно в музыкальной шкатулке, гудели струны.

Она прислушивалась, плененная давным-давно забытой формой музыкального произведения, выражавшего совсем иную полноту чувств, а потом сказала:

— Внимание! Сейчас ты услышишь песню как музыкальную пьесу. А потом я сыграю ее как вальс.

Ханна Хиггинс промолчала.

В конце концов Элизабет Моррис сыграла мелодию как салонную музыку в стиле джаз-рока: та-ти-та, и тут пианино очнулось и выдало ей даже больше, чем она ожидала. Мнимо спотыкающаяся, заикающаяся, хрупкая, готовя лопнуть, словно струна, лихо и строго соблюдающая ритм песня, убаюкивая, колыхалась над «Батлер армс»: та-ти-та — прозрачная как вода и независимо-суверенная в своей простоте.

Внезапно и резко Элизабет прервала игру и повернулась на стуле.

— Какой вариант понравился тебе больше всего?

— Первый и последний, — прошептала Ханна Хиггинс. — Какая ты, должно быть, счастливая!

Мисс Фрей и Пибоди, стоя на лестнице, зааплодировали. Миссис Рубинстайн не шевельнулась. Она единственная здесь, в пансионате, понимала, что Элизабет Моррис была незаурядной пианисткой.

— Honky tonk [26], — закричала Пибоди. — О, будь так добра!

Тогда миссис Моррис продолжила игру, одинокая в своей собственной — знаменитой и прославленной — душе, оцененной многими за ее спотыкающиеся интонации, рваные ритмы и гениальную ошибочность.

Три старенькие дамы из «Приюта дружбы» пересекли дорогу, чтобы послушать; никто их имен не знал.

Мисс Рутермер-Беркли позвонила в колокольчик у изголовья своей кровати.

— Линда, дитя мое! — сказала она. — Открой дверь, я хочу послушать музыку. Наши дамы внизу танцуют?

— Да. — ответила Линда.

— Тогда, будь добра, подвинь соломенные стулья, чтобы освободить побольше места.

Миссис Моррис играла весь вечер. На улице толпилось множество людей, слушавших музыку. А над ними колыхались и парили звуки, свежие, словно весенняя зелень, и напоенные горестной чистотой и радостью, звуки, осторожно погружающие в угловатые, насыщенные диссонансами темы, уходящие корнями в нью-орлеанский джаз, ведь Нью-Орлеан считается родиной джаза.

А люди танцевали и на улице.

Почувствовав, что все устали, миссис Моррис перешла к своим собственным, сочиненным ею музыкальным произведениям из старых фильмов

с их неопределенно-спокойным фоном, лишь избавляющим от тишины. Она не скупилась на время. Потом дошла и до «Sun Glory» [27] — школьной песни, испытанной и надежной.

Все подошли к пианистке, сгрудившись за ее спиной и окружив пианино, словно в Молельном зале как раз перед самыми летними отпусками или каникулами. Они запели хором.

Миссис Рубинстайн подумала: «Какая великолепная организованность».

Они спели все куплеты.

Так дозволяют зажженной искре погрузиться в отдых и покой. Так же, как в любви, упоение не оставляют в одиночестве, но вводят его в тихую гавань.

Когда песня была спета, миссис Моррис закрыла пианино и постелила сверху шелковую шаль. Три дамы из «Приюта дружбы» поблагодарили ее за музыкальный вечер и отправились обратно в свой пансионат.

Назавтра они встретились на лестнице, и Пибоди разразилась речью:

— Миссис Моррис, я так рада, что вы наконец-то нашли себе хобби!

— Хобби?

— Да! Игра на пианино. Я так огорчалась из-за вас. Ведь надо же все-таки чем-то заниматься… А если, кроме того, приносишь еще и пользу, это куда лучше!

Мышка смущенно улыбнулась всеми своими многочисленными мелкими зубками. Элизабет Моррис не спускала глаз с Пибоди, очки на ней сегодня были темные. Она изрекла:

— Мисс Пибоди, ваша забота обо мне — невероятна! — И стала подниматься наверх в свою комнату.

На ночном столике стояли только что сорванные цветы.

Линда сказала:

— На этот раз цветы наши собственные, они выросли у нас, а распустились ночью.

В «Батлер армс» в вопросе о цветах придерживались стародавнего обычая: искусственные букеты стояли только в вестибюле.

— Миссис Моррис, — продолжала Линда. — Могу я поговорить с вами о Джо?

— Разумеется, — ответила миссис Моррис.

Тогда Линда объяснила, что Джо не был счастлив. Деятели из общества «Дети Иисуса» письма ему так и не прислали, хотя и было обещано. Иисус мог явиться в любое время, и для Джо чрезвычайно важно быть вместе с «Детьми Иисуса» в тот момент. Джо не мог ждать в одиночестве. Ему нужно жить наподобие первых христиан и делиться всем, кроме мотоциклета, и успеть воспылать чувствами прежде, чем Иисус явится. Время не терпит. Надо торопиться.