Однажды вечером в вестибюле появился какой-то длинный тощий человек, назвавшийся Мак-Кенци и сказавший, что он родом из Шотландии. Музыка привлекла его, она такая веселая!

— Продолжайте играть, не обращайте на меня внимания.

Мак-Кенци не хотел садиться, стоя посреди вестибюля, он говорил, что остановился в этом городе только на ночь, на одну-единственную ночь, чтобы затем продолжить путь на полуостров Юкатан, в Мексику, ведь туда он стремился всю свою жизнь.

Постояльцы, сидевшие на своих плетеных стульях, смотрели на Мак-Кенци, а миссис Моррис продолжала играть, но очень тихо, почти беззвучно.

— Достопочтенные дамы, я стар, и если не поеду в Мексику теперь, то не поеду уже никогда.

Мак-Кенци был как-то неопределенно робок, и каждое его движение сопровождалось своего рода неуверенной медлительностью, так, словно вся его тощая длинная фигура могла в любой миг свернуться в клубок и рухнуть, а улыбка его, улыбка ожидания, обладала точно такой же хрупкостью, как и он сам. Казалось, будто он всю свою жизнь извиняется за то, что живет на свете.

Да, Юкатан, по его словам, страна — абсолютно непроходимая. И понимать язык ее жителей — трудно. Но они любят музыку. И к тому же обладают ярким темпераментом.

— Мистер Мак-Кенци, — произнесла со своего плетеного стула миссис Рубинстайн.

— Надеюсь, речь идет о туристической поездке?

— Нет, нет! — живо ответил он. — Я еду один.

— В Юкатан?

— Ненадолго, лишь на то время, чтобы пройти через настоящие джунгли. Об Юкатане я перечитал все, что есть.

— Там очень жарко, — сказала миссис Рубинстайн. — Жители злы, да и в джунглях никакие автобусы не ходят.

— Знаю, — почти застенчиво ответил Мак-Кенци. — Это ужасно. Но если я не совершу такое путешествие сейчас, оно не состоится никогда.

Мисс Фрей спросила, не желает ли он присесть и выпить стакан кока-колы, но он не захотел, ведь он просто проходил мимо.

— Как жаль, что вы не сможете остаться в Сент-Питерсберге подольше, — сказала мисс Пибоди, — это такой красивый город!

Сидя на стуле, трудно было заглянуть ему в лицо, уж слишком он был высокорослым.

— Нет, нет, — сказал он, — я не могу потерять ни одного-единственного дня. — И он поочередно улыбнулся им всем.

— Сколько времени вы пробудете в Мексике? — спросила мисс Фрей.

Но он только улыбнулся в ответ.

Миссис Моррис заиграла шотландскую балладу, она хотела помочь развлечь общество. Мак-Кенци с испуганным лицом прислушался, а потом внезапно запел, взяв слишком высокую октаву. При всей стремительности взлета, в голосе его ощущалась такая же хрупкая неуверенность, какая, видимо, отличала его характер вообще.

Песня была очень длинная, а прекрасные ее слова говорили большей частью о язычниках, тумане и о парусе судна, которое так никогда и не вернулось…

Всякий раз, когда он приближался к рефрену, дамы, затаив дыхание, смотрели вниз, в пол. После последнего рефрена весь вестибюль зааплодировал.

— Шотландия! — воскликнула мисс Пибоди. — Язычники! Должно быть, там чудесно!

— Там all right! — ответил Мак-Кенци.

«Он чуть не плачет, — сердито подумала миссис Моррис и заиграла новую балладу, а он тотчас снова запел. — Они все одинаковы. Выпевают из своей души свою же географическую отдаленность от мест, где родились, от точки на карте, откуда им никогда не уйти. Столь сильно чувство и столь мало дарование! Текст варьируется не очень… тысяча миль от родного дома, поезд гудит вдали, зеленая трава там же — дома, там же — дома — длинные-предлинные степи…»

Она помогла преодолеть самое трудное место с мелкими пассажами, но, когда его голос выдерживал, игра ее звучала словно шепот. «Сегодня — Шотландия. Завтра — рыдания немцев. Или кого-то из Иллинойса, из Каролины, да кого угодно, не из Сент-Питерсберга».

Один лишь раз ее слушатели вкусили неясные обращения к ним в окружающем мраке. Лица их — светлые пятна, аплодисменты их катились ей навстречу, словно морские буруны. Постепенно они подходили все ближе, ближе, пока не очутились вплотную за ее спиной. Хотя слушатели редко замечали, какую музыку она играет, прежде чем она не остановится.

Мак-Кенци снова достались аплодисменты. Элизабет Моррис опустила руки, и совершенно внезапно и безнадежно ее охватила непростительно сокрушающая тоска по дому.

Тут же, после последней из исполненных баллад, он, сопровождаемый роем пожеланий благополучия, простился и ушел. И никто никогда ничего больше о нем не слышал.

Ранним утром Тим Теллертон обычно держал путь по заросшим травянистым полям к плавательному бассейну и прохладным аркадам. Иногда он читал газету, но большей частью спокойно сидел, слушая крики детей и непрерывный шум воды в бассейне. Несколько раз, когда Баунти-Джо приходил туда, он вставал, чтобы уйти, поднимал руку для рассеянного приветствия и возвращался тем же путем в город.

Однажды утром Джо подошел к его столику и рассказал, что теперь он одолел самый высокий трамплин.

— Приятно слышать! — ответил Теллертон. Джо подбежал к трамплину и вскарабкался наверх.

— А ну, держитесь подальше! — крикнул он юнцам, барахтавшимся в бассейне.

Напряженное ожидание свело его плечи, и он слишком долго ждал, прежде чем нырнуть. Но надежда на разговор не оправдалась. Подплыв обратно к лестнице, он увидел, что под аркадой уже никого нет.

Назавтра Джо подошел к Теллертону и сказал, что книгу прочитал и что она ему не понравилась.

— Почему? Плохо написана?

— Не знаю. Не понравилась.

— Что, там не нашлось никого, умеющего нырять?

Джо нахмурился.

— Вы хотите рассердить меня, — сказал он. — Я хочу знать, почему вы сердите меня?

— Чтобы подразнить, — в порыве откровенного дружелюбия признался Теллертон. — Что, тебя нельзя подразнить? Тебя — нельзя?

Какое-то мгновение Джо разглядывал его, а потом засмеялся.

— Классно! — воскликнул он. — Никто из знаменитостей нырять не мог — больно уж они стали старыми, да и жиром заплыли! Они так никогда и не выучились нырять, ведь они только и делали, что вкалывали, хотели стать знаменитостями, а когда уже их перестали узнавать, пошли в ныряльщики. Но уж больно запоздали!

Он, напевая вполголоса «Я дразню тебя, я дразню тебя», обошел столик Теллертона, прыгнул в воду и, работая руками, поплыл, как сумасшедший, наискосок и обратно.

Даже поднявшись вверх по лестнице, он продолжал смеяться. Как прекрасно было смеяться вновь! Обессиленный и какой-то беспомощный от веселья, он, обхватив колени руками, раскачивался взад-вперед.

Между Тимом Теллертоном и Баунти-Джо возникла дружба, безоблачная и уважительная, они развлекали друг друга, перебрасываясь, как мячом, простыми словами. Джо нравились их краткие встречи, у него вошло в обыкновение, стоя возле Теллертона, болтать обо всем, что только приходило в голову. Частенько их беседа напоминала игру, в которой не дозволялось оскорблять другого. Джо пытался веселиться, пытался понравиться Теллертону своими по-детски обезоруживающими репликами. Иногда он бывал раздражителен, а уставая, нырял все лучше и лучше.

Каждый красивый прыжок был своего рода выигрышем по очкам, и Джо засчитывал эти очки им обоим. Беседовать с Теллертоном было все равно? что бросать монету на вращающийся круг для игры в рулетку, в кладезь мечты, и вовсе не для того, чтобы повезло, а в шутку. Ведь с Теллертоном никогда нельзя было ничего предугадать. Старый человек, он выказывал уважение к Джо, он не ныл, не надоедал ему, но мог впасть в ярость буквально из-за пустяка. Его старость была просто ошибочна, непонятна. У Джо когда-то была кошка, шестнадцати лет от отроду, совсем древняя кошка, но, набравшись хоть каплю терпения, можно было заставить ее играть и гоняться кругом за собственным хвостом. Но когда она злилась, приходилось держать ухо востро и остерегаться ее.

Тим Теллертон полагал, что всякий раз, когда они с Джо встречались, оставалось все меньше и меньше возможности помочь юноше, но все же не осмеливался говорить с ним всерьез. Теллертону хотелось сохранить для себя в целости свой утренний ландшафт, свое странствие по траве, прохладную гладь — мир зеленоватой воды и легкость игривых слов. Сохранить всю безоблачность, спокойствие и умиротворенность.