— Что?

— Всего было четыре ветви.

— Но что тогда она делала в северной? И где все ее дети? — Спросила потрясенная Сэм.

— Все ее дети — это Билл.

— Разве такое возможно? — Сэм не могла поверить.

— Возможно. — Ответил он. — Данис был болен. Это из-за него. Он все испортил.

Сэм вспомнила низкого вампира, способного проходить через тьму.

— Да, и закончил достойно.

— Они все закончили.

— Мне страшно от мысли, что они стали частью тебя. — Сэм посмотрела на его фигуру, словно в ней можно было различить части их тел, руки, глаза, плечи.

— Сэм, тьма безлика, они обезличились. — Спокойно ответил он, разводя руки и показывая, что внутри него никто не прячется.

— И что теперь будет с Клер, и Билли?

— Ничего. — Он пожал плечами. — Им самим решать.

— А как же ветвь Малькольма? Кто теперь главный? — Спохватилась Сэм.

— Дэниэл, — как само собой разумеющееся, ответил Дориан.

— Дэниэл? — удивилась Сэм.

— Что тебя удивляет?

— Почему он? Он же так… — Она искала подходящее, но не обидное слово, мысленно уже многократно обозвав его дураком. Достаточно было только взглянуть на Дикси.

— Нет, он далеко не дурак, он привык вести себя так, будучи всегда на попечении Малькольма, но он его дитя, и он справится.

— Его создал Малькольм? Давно? — Оказывается, она и это умудрилась пропустить. Только теперь она поняла, почему Мак говорил, чтобы она держалась Дэниэла, если с ним что-то случится.

— Не очень давно. Но в нем течет кровь Малькольма и его сила.

— Вот и все, что осталось от Мака, — подумала Сэм и тут же опустила глаза в пол, словно так можно было спрятать свои мысли от Нагары.

Днем Сэм встала, как всегда, поздно, около двенадцати. Позавтракав, она забрела в библиотеку, и в задумчивости стала бродить вдоль полок с книгами. Повторяла ли она маршрут Малькольма, который намотал вдоль этих рядов километры? Возможно. Она тоже нервничала, думая о предстоящей попытке с Фанни и Габриэлем. Что, если ничего не выйдет? Тогда она потеряет Габриэля, а вскоре и Фанни. Что означало для нее потерять Габриэля на самом деле? Сэм вспомнила, какую испытала в свое время пустоту, когда лишилась всех, созданных ею из вампиров людей. Что ощутит она с утратой Габриэля? И боялась сама себе ответить на этот вопрос. То, что он где-то существовал, пусть вдалеке от нее, на солнечной стороне планеты, позволяло ей свободно дышать, чувствовать себя светлее и радостнее, просто одно знание того, что он есть. Каков был свет? Нельзя ли было заново наполнить его разумными созданиями света? Она не знала, она была все-таки слишком человеком, чтобы знать такие тонкости, или хотя бы ощутить их. Темную сторону жизни она знала только благодаря Нагаре, который больше не был ни человеком, ни вампиром. Он был тьмой, использующей облик вампира, для нее. Если бы она стала светом, смогла бы она вновь создать детей? Габриэль больше не был бы одинок, он стал бы старшим. Она стала бы равной Нагаре. Но что-то во всем этом прекрасном плане было не так. То ли смерть Сэм, человека, с которым она так срослась, то ли что-то еще, неуловимо ускользавшее от нее.

Сэм вернулась в свою комнату и достала из ящика дневник Мары, который отдал ей Малькольм. Она раскрыла его на первых страницах. Странно было видеть незнакомый почерк и понимать, что он твой. Язык поначалу казался Сэм корявым и неудобным, — конечно же, это был язык древних, — но по мере чтения, она перестала обращать на это внимание.

История начиналась с воспоминаний о лунной корове, это было и забавно и немного глупо. У Сэм всегда ее упоминание вызывало легкую улыбку.

— Вот бы старик порадовался, — подумала Сэм, вспоминая мексиканца, и вздохнула: снова в ее голове промелькнуло лицо Малькольма, черный БМВ, мчащийся в ночь, и они рядом друг с другом на соседних сидениях.

Сэм перевернула пачку страниц сразу — дальше в дневнике рассказывалась история их любви, день за днем. Она была напряженная, трогательная и грустная. Даже когда Мара писала о самых счастливых моментах, Сэм не могла отделаться от ощущения обреченности в ее словах. Догадывалась ли она, что все закончится печально, что их история оборвется? Было ли это предчувствие или закономерность? Но Мара знала, с каждой страницей в повествование вплеталось все больше грусти. И, наконец, когда она дошла до описания сцены гибели детей света, пронизанной болью, отчаянием и горем, удвоенным тем, что Мара осознавала, что с тех пор ничего не могло уже быть, как прежде, Сэм не выдержала и захлопнула дневник. Когда она взглянула в зеркало, увидела, что плачет. Сэм снова спрятала дневник в ящик и вытерла слезы. Воспоминания об этом эпизоде истории в ее памяти были размыты, и теперь она понимала, почему. Потому что слишком жестоко было бы помнить этот ужас с точностью и четкостью деталей, которые были описаны в дневнике. Зачем она так постаралась? Чтобы вспомнить все? Чтобы тот, кто утратил память, читая эти строки, взрывом боли в душе был возвращен к жизни? Да, это был страшный способ пробуждения ото сна. Сейчас она не была спящей, но все равно не смогла вынести этого текста. Сердце горело огнем, сжигая грудную клетку. Сэм потянулась и вошла во тьму, как в знакомый большой темный холодильник. Ей хотелось сейчас остудить свой пыл, свои эмоции и страсти. Чуть-чуть замерзнуть, заставить сердце биться чуть медленнее, стать менее живой, чтобы меньше чувствовать боль.

— Грустишь? — Нагара тихо подошел к ней сзади и положил прохладные руки на плечи.

— Вспомнила о гибели своих детей. — Произнесла Сэм.

— Прости меня, — прошептал он, склоняя голову и целуя ее плечо.

Сэм покачала головой.

— Мне не за что тебя прощать. Ты ждал меня? — Спросила она, подумав о том, насколько быстро он возник на этот раз.

— Я ощутил твою боль. — Ответил он. — И да, если б я мог, я бы проводил все время с тобой.

— Ты можешь последовать примеру Габриэля, — усмехнулась она.

— Следовать за луной? — Усмехнулся он в ответ.

— Да, а я бы прыгала за тобой во тьме. — Улыбнулась Сэм.

— И отказалась бы от солнца? — Он развернул ее к себе и заглянул в ее глаза с грустью.

Его голубые глаза светились во тьме, освещая его лицо, волосы двигались, словно были живыми, как под водой.

— Картина настолько нереальная, — сказала Сэм, ловя прядь рукой, — что можно было бы подумать, что я сплю.

— Если бы ты не знала этот сон настолько хорошо. — Закончил за нее Дориан.

— Да, — согласилась она и опустилась вниз. Тут же из темноты возникла форма, принявшая ее тело, и больше всего по ощущениям похожая на мягкий диван.

— Всегда уютно находиться внутри тебя, — улыбнулась она, проводя пальцами по поверхности формы.

— Ты понимаешь, что это все я? — Лукаво спросил он, присаживаясь рядом.

— Да, понимаю. — Сэм сложила губы и подула в пустоту. Во тьме тут же закружились серые листья, и плавно опускаясь вниз, окружили ее ноги.

— Я у твоих ног. — Тихо сказал он.

— Я думаю, мне пора. — Произнесла Сэм. — Если я не хочу пропустить весь день.

— Тебе уже легче? — Шепнули его губы прямо у уха.

— Да, — ответила Сэм, хотя она скорее назвала бы свое настроение светлой печалью, прозрачной, призрачной, струящейся сквозь нее. Тьма не могла дать настоящего, истинного, яркого, беспричинного счастья, которым светились когда-то ее дети.

— Пока, — Сэм помахала в пустоту рукой, и порыв ветра перенес ее обратно в комнату.

— Ходила к нему? — Габриэль сидел на ее кровати.

— Откуда ты взялся? — Удивленно спросила Сэм.

— Прилетел.

Сэм рассматривала его загоревшее лицо и сияющие светло-зеленые глаза, даже выражение легкой издевки не портило его.

— Ты же собирался прилететь через пару дней? — Спросила она.

— Мне показалось, что ты горишь.

— Ты разве ощущаешь, что со мной? — У Сэм округлились глаза.

— Перестань. Значит то, что вампиры ощущают своего создателя, тебя не удивляет. А то, что я могу — удивляет? Что случилось? И я знаю, что это не связано с твоими темными друзьями, потому что тогда от тебя веет только холодом и тьмой.