Интересно, что за истории рассказывали про него слуги, перешептываясь за его спиной, и не доносилось ли что-нибудь Алисе в городе.

Однажды, однако, Миранда совершила тактическую ошибку. И господин Мюр поймал ее. Она прокралась в его кабинет, где у настольной лампы он изучал свои самые редкие и ценные монеты (месопотамские и этрусские), рассчитывая, в случае опасности, убежать в дверь. Но господин Мюр, вскочив со стула с чрезвычайным, почти цирковым проворством, сумел захлопнуть дверь. О, какая возможность! Какой поединок! Какое бешеное веселье! Господин Мюр поймал животное, потом упустил, потом снова поймал и опять упустил. Кошка сильно оцарапала ему руки и лицо. Наконец он снова смог поймать ее, прижал к стене и, сомкнув пальцы на ее горле, давил и давил. Он вцепился в кошку, и никакая сила на свете не могла отнять ее у него! Пока кошка кричала, царапалась, извивалась, рвалась и, казалось, уже задыхалась, господин Мюр, с глазами выпученными и сумасшедшими, как у нее самой, продолжал трясти беднягу. Вены на его лбу сильно набухли.

— Ага! Я тебя поймал! Ага! — вопил он, и в тот момент, когда наконец-то белая кошка была на краю гибели, дверь кабинета открылась и появился удивленный и бледный слуга.

— Господин Мюр? Что случилось? Мы услышали такой… — Болван все испортил, Миранда ускользнула от господина Мюра, выскочив из комнаты.

На следующей неделе, совершенно внезапно, Алиса вернулась домой.

Она оставила сцену, она бросила «профессиональную» сцену, она даже не хотела, как яростно сообщила своему мужу, бывать в Нью-Йорке. Очень долго.

К своему изумлению, он заметил, что она плакала. Глаза ее неестественно горели и были меньше, чем он помнил. Красота увяла. Было впечатление, что изнутри проглядывало другое лицо — более жесткое, меньших размеров. Бедная Алиса! Она так надеялась! Когда господин Мюр хотел ее обнять, она отстранилась, ее ноздри раздулись, будто его запах был ей оскорбителен.

— Пожалуйста, — произнесла она, не глядя ему в глаза. — Я нехорошо себя чувствую. Больше всего мне хочется побыть одной… просто побыть одной.

Она удалилась к себе, в постель, и несколько дней не выходила, впуская лишь одну служанку и, конечно, свою любимую Миранду, когда та снисходила до посещения дома (к своему облегчению, господин Мюр заметил, что белая кошка, видимо, забыла их недавнее сражение. Его исполосованные лицо и руки заживали медленно, но, погруженная в свои раздумья и печаль, Алиса так ничего и не заметила).

У себя в комнате за закрытой дверью Алиса несколько раз звонила в Нью-Йорк Сити. Казалось, она часто плакала в трубку. Но, насколько определил господин Мюр, вынужденный из-за ее странного поведения подслушивать по другому аппарату, она ни разу не разговаривала с Олбаном.

Что это значило?.. Он должен был признать, что не знал ответа и не мог спросить. Ибо это выдало бы то, что он подслушивал, и она была бы глубоко шокирована.

Господин Мюр посылал ей в спальню маленькие букеты весенних цветов, покупал шоколад и конфеты, тонкие томики стихов, новый бриллиантовый браслет. Несколько раз он стоял под ее дверью, как нетерпеливый поклонник, но она говорила, что еще не готова видеть его, пока.И голос ее при этом был резкий с металлическими нотками, которых господин Мюр раньше не слышал.

— Ты меня любишь, Алиса? — неожиданно воскликнул он.

Короткая неловкая пауза. Потом:

— Конечно, я люблю тебя. Но, пожалуйста, оставь меня.

Господин Мюр был так взволнован, так тревожился за здоровье Алисы, что не мог спать больше одного-двух часов кряду, и эти часы были наполнены ужасными снами. Белая кошка! Отвратительная мягкая тяжесть! Шерсть во рту! Однако, проснувшись, он думал только об Алисе и о том, как, вернувшись домой, она фактически вернулась не к нему.

Он одиноко лежал в холостяцкой постели на скомканных простынях, хрипло рыдая. Однажды утром он дотронулся до подбородка и почувствовал небритую щетину: он забывал бриться несколько дней.

Со своего балкона он видел белую кошку, пробиравшуюся по забору. Но теперь это существо было гораздо больших размеров, чем он помнил. Она полностью оправилась после его нападения. (Если она от него пострадала. Если вообще кошка на заборе была той, что забралась к нему в кабинет.) Ее белая шерсть очень ярко блестела на солнце, глубоко посаженные глаза светились, как миниатюрные золотые угольки. Господин Мюр ощутил легкий шок, увидев ее: какое прекрасное создание!

Хотя в следующий момент он, конечно, понял, что она такое.

Однажды ветреным дождливым вечером в конце ноября господин Мюр вел машину по узкой дороге вдоль реки. Алиса молча сидела рядом и упрямо молчала. На ней было черное кашемировое пальто и шляпа из мягкого черного фетра, которая кокетливо сидела на ее голове, закрывая большую часть волос. Эти предметы ее туалета господин Мюр раньше не видел. Своим аскетичным видом она как бы подчеркивала растущую между ними дистанцию. Когда он помогал ей сесть в машину, она прошептала: «Спасибо» — тоном, который говорил: «О, смеешь ли ты прикасаться ко мне?» И господин Мюр сделал шутливый поклон, стоя с непокрытой головой под дождем.

«Я любил тебя так сильно».

Теперь она молчала. Сидела, отвернув от него свой дивный профиль, словно восхищенная проливным дождем. Внизу бурлила и шумела река, порывы ветра хлестали его английскую машину. Господин Мюр с силой выжал газ.

— Так будет лучше, моя дорогая жена, — тихо сказал он. — Даже если ты не любишь никого другого, совершенно ясно, что ты не любишь меня.

При этих торжественных словах Алиса виновато вздрогнула, но все же лица не повернула.

— Моя дорогая! Ты понимаешь? Так будет лучше, не пугайся.

Когда господин Мюр прибавил скорость, когда машина яростно вонзилась в ветер, Алиса зажала руками рот, словно останавливая вопль протеста. Она была прикована к сиденью, так же как и господин Мюр, который застывшим взором уставился на летевшую мимо обочину.

Только когда господин Мюр резко развернул передние колеса в сторону парапета и нажал на тормоз, она издала несколько беззвучных коротких криков, откинувшись на спинку сиденья, но не попыталась схватить его за руку или за руль. А через мгновение все кончилось. Машина перелетела через парапет, перевернулась в воздухе, упала на скалистый откос и, загоревшись, покатилась кувырком…

Он сидел в кресле с колесами, в кресле-каталке! Оно казалось ему замечательной вещью, и он размышлял, чье это было изобретение.

Теперь, из-за полной парализации, он был совершенно не способен передвигаться самостоятельно, даже в кресле.

А будучи слепым, он и не хотел этого! Ему вполне нравилось быть там, где он есть, только не на сквозняке. (Незримая комната, в которой он сейчас обитал, была уютно-теплая — его жена позаботилась, — но оставались непредсказуемые потоки холодного воздуха, обдувавшие его время от времени. Температура его тела, боялся он, не сможет противостоять любому сильному порыву.

Он забыл названия многих вещей, но не грустил по этому поводу. На самом деле отсутствие воспоминаний освобождало от желания всего того, что призрачно и вечно недосягаемо. И слепота только усиливала это ощущение покоя. Чему он был благодарен! Весьма благодарен!

Слепой, хотя и не совсем: он мог видеть (конечно, не мог не видеть) белые пятна, различные оттенки белого, восхитительные видения белого, как ручейки в потоке, постоянно возникающие и ниспадающие вокруг его головы, неразличимые по форме, или контуру, или вульгарному напоминанию о предмете в пространстве…

У него было, очевидно, несколько операций. Сколько, он не знал, да и не хотел знать. В последние недели с ним часто говорили о возможности еще одной операции, на мозге. Целью операции (гипотетически), если он правильно понял, было восстановление способности двигать несколькими пальцами левой ноги. Если бы он мог смеяться, то рассмеялся бы, но, скорее всего, предпочтительно было его гордое молчание.