Шискины жили в двух милях от нас, в самом конце дороги, где она сужалась. В то время дорога была немощеная и никогда не чистилась зимой. Помню их амбар с желтой силосной ямой. Помню грязный пруд, где поились дойные коровы, навоз, в котором они топтались зимой. Я помню, как Мэри Лу сказала, что хотела, чтобы все эти коровы сдохли — они вечно болели чем-нибудь, — тогда бы папа не выдержал и продал бы ферму, и они смогли бы жить в городе в хорошеньком домике. Мне было больно слышать такое от нее, словно она забыла обо мне и бросила меня. «Будь ты проклята», — прошептала я.

Печка в доме Шискинов топилась дровами. Помню, как поднимался дым из их кухонной трубы, прямо в зимнее небо, словно вдох, который вы делаете все глубже и глубже, пока не закружится голова.

Потом этот дом опустел, но был заколочен всего на несколько месяцев — банк продал его на аукционе (оказалось, что банк владел большей частью фермы Шискинов, даже дойными коровами. Этого Мэри Лу не знала и ошибалась в своих планах).

Когда пишу, то слышу хруст травы, чувствую траву под ногами. В некотором царстве, в некотором государстве жили-были две маленькие принцессы, две сестры, которые делали то, чего нельзя. Это хрупкое ужасное ощущение под ногами, скользкое, как вода. «Есть кто-нибудь дома? Эй, есть кто дома?» А там старый календарь, приколотый к кухонной стене, выцветшая картинка Иисуса Христа в длинной белой рубахе, забрызганной красным, с терновым венцом на склоненной голове. Мэри Лу хочет испугать меня, пытаясь сделать вид, что в доме кто-то есть, и мы обе визжим и с хохотом убегаем туда, где нестрашно. Бешеный испуганный смех, а я никогда не знала, что в этом смешного или почему мы это делали. Добивали остатки оконных стекол, наваливались на ветхие перила, чтобы расшатать их совсем, бегали, наклонив голову, чтобы в лицо не попала паутина.

Одна из нас нашла мертвую птицу, скворца, в бывшей прихожей дома. Перевернули его ногой — у него был открытый глаз, который глядел прямо вверх, спокойно и обыкновенно. «Мелисса, — говорил этот глаз, безмолвный и ужасный, — я тебя вижу».

Это был старый дом Минтонов, каменный дом с провалившейся крышей и сломанным крыльцом, словно со старой фотографии. Со стороны дороги дом выглядел большим, но когда мы его изучили, то были разочарованы, узнав, что он не больше моего собственного дома, всего лишь четыре узкие комнаты внизу, еще четыре наверху, чердак с косым потолком, полуразрушенная крыша. Амбары давно развалились, остался только каменный фундамент. Землю продали другим фермерам, в доме уже много времени никто не жил. «Старый дом Минтонов», — называли его люди. На речке Элк, где однажды нашли тело Мэри Лу.

В седьмом классе у Мэри Лу появился парень, которого у нее не должно было быть, и поэтому никто не знал об этом, кроме меня. Старший мальчик, который оставил школу и батрачил на ферме. Мне казалось, что он немного заторможен, не в речи, которая была достаточно беглая, вполне нормальная, а в том, как он соображал. Ему было шестнадцать или семнадцать, звали его Ганс. У него были жесткие белые волосы, как щетина у щетки, грубое корявое лицо, насмешливые глаза. Мэри Лу говорила, что просто с ума от него сходит, подражая более взрослым девочкам из города, которые всегда говорили, что «просто без ума от…» какого-то мальчика. Ганс и Мэри Лу целовались, когда думали, что я их не вижу, в развалинах на кладбище за домом Минтонов или на берегу речки в высокой болотной траве в конце дороги Шискинов. У Ганса была машина, которую он одолжил у одного из своих братьев, побитый «форд», передний бампер подвязан проволокой, выхлопная труба скребет землю. Мы выходили гулять на дорогу, а Ганс подъезжал, гудя клаксоном, и останавливался. Мэри Лу забиралась в машину, а я отходила в сторону, зная, что совершенно им не нужна, и ну их к черту. Я делала вид, что гуляю одна.

«Ты просто ревнуешь меня к Гансу», — сказала Мэри Лу с осуждением, и мне нечего было ответить. «Ганс прелесть. Ганс милый. Он не такой, как о нем говорят», — сказала Мэри Лу высоко и быстро, как научилась у старшей девочки из города, которая пользовалась известностью. «Он… — и она уставилась на меня, моргая и улыбаясь, не зная, что сказать, будто, по сути, она вообще не знала Ганса, — он не простой, — сердито пояснила она. — Он просто не любит много болтать».

Пытаясь вспомнить Ганса Мюнцера спустя долгие десятилетия, могу лишь представить себе мускулистого парня с коротко остриженными светлыми волосами и с ушами торчком, с рябой кожей и с намеком на усы над верхней губой. Он смотрит на меня, сузив жесткие глаза, будто понимает, как я его боюсь, как хочу, чтобы он умер, исчез. И он тоже, наверное, ненавидит меня, если вообще воспринимает серьезно. Но он относится ко мне никак, его взгляд лишь скользит по мне, будто на моем месте никого нет.

Было много историй о всех заброшенных домах, но самая ужасная была про дом Минтонов, у дороги, возле речки Элк, в трех милях от нашего дома. Кто-то узнал, что мистер Минтон почему-то забил свою жену насмерть, а потом застрелился из ружья двенадцатого калибра. Он даже не пил, да и дела у него были не так уж плохи, по сравнению с другими.

Глядя на развалины, заросшие вьюном и дикой розой, трудно было поверить, что там случилось такое. Чрезвычайные события, и даже страшные дела человеческие, выглядят такими безмятежными, когда про них начинают забывать.

Все годы, что я помню, дом стоял заброшенный. Большая часть земель была продана, но наследники не хотели связываться с домом. Они не думали его продавать, и не думали его восстанавливать, и, конечно же, не собирались в нем жить, поэтому он был пуст. Владения были усеяны строгими табличками, но никто не обращал на них внимания. Бандиты вломились в дом и все разворовали, ребята Макфарланы однажды ночью пытались сжечь старый-старый сенной сарай. В то лето, когда Мэри Лу начала встречаться с Гансом, мы с ней залезли в дом через слуховое окошко — доски, охраняющие его, давно были сорваны — и медленно, как лунатики, прошли по комнатам, обхватав друг друга руками за талию, напряженно всматриваясь в пустоту, готовые увидеть призрак мистера Минтона за каждым углом. Внутри пахло мышиным пометом, плесенью, гнилью, старой печалью. Куски обоев, сорванные со стен, обвалившаяся штукатурка, перевернутая и сломанная мебель, пожелтевшие газеты под ногами и битое стекло. Сквозь разбитые окна трепетно дрожащими полосками проливался свет. Воздух был подвижен, точно живой: танцующие атомы пыли.

«Я боюсь», — шепнула Мэри Лу. Она сжала мою поясницу, и во рту у меня пересохло. Не послышалось ли мне что-то наверху — тихий настойчивый шепот, вроде ворчания, будто кто-то пытается уговорить кого-то. Но, когда я замерла, прислушалась, звук исчез и остались слышны только успокаивающие летние голоса птиц, сверчков и цикад.

Я знаю, как умер мистер Минтон: он нацелил дуло ружья себе под подбородок и нажал курок пальцем ноги. Его нашли наверху в спальне, полголовы разнесло. Тело его жены обнаружили в баке на чердаке, куда он пытался ее спрятать. «Думаешь, нам стоит сходить наверх?» — с беспокойством спросила Мэри Лу. У нее похолодели пальцы, а на лбу я увидела маленькие капельки пота. Ее мама заплела ей одну толстую опрятную косу, так она ходила большую часть лета, но сейчас некоторые локоны выбились.

— Нет, — проговорила я испуганно. — Не знаю. — Мы не решались подняться в спальню и долго просто стояли на месте.

— Конечно не надо, — согласилась Мэри Лу. — Чертовы ступеньки развалятся под нами.

На полу и на стене в прихожей были капли крови.

— Я их видела. — Мэри Лу усмехнулась. — Это просто мокрые брызги, тупица.

Я слышала голоса наверху, или это был один жужжащий назойливый голос? Я хотела, чтобы Мэри Лу тоже услышала, но она их не замечала.

Наконец мы были в безопасности, мы отступали. Мэри Лу сказала, будто покаялась:

— Да, этот дом особенный.