Она хотела выбежать из аудитории, выбежать из здания. Будто демон явился ей. Он дохнул ей в лицо, потащил ее, хотел сбить с ног. Она задыхалась, она была бы уничтожена. Это ощущение, хотя оно не сопровождалось ни болью, ни особыми видениями, возможно, было самым неприятным в ее жизни. Она не знала, почему так испугалась, она не помнила, почему ей хотелось только убежать из комнаты, от любопытных глаз студентов. Этого ей никогда не дано было понять.

Но она не сбежала. Она заставила себя остаться на кафедре. Хотя ее голос сник, она не остановилась, а продолжала лекцию, говоря в беспросветный туман. Без сомнения, студенты заметили ее дрожь, но она была упрямая. Молодая женщина двадцати четырех лет, она действительно была очень крепкая, и, заставив себя имитировать самое себя, свой нормальный тон и поведение, она смогла преодолеть приступ. Когда страх постепенно исчез, зрение нормализовалось и сердцебиение успокоилось, она была абсолютно уверена, что приступ в аудитории больше не повторится. Так оно и было.

Но теперь она не смогла совладать с собой. У нее не было кафедры, чтобы схватиться за нее руками, не было записи лекции, некого были имитировать, она могла оказаться в очень глупом положении. И, конечно, за ней кто-то наблюдал… Она поразилась, вспомнив, что не было никакой причины и объяснения ее присутствия в этом месте. Что, на самом деле, собиралась она сказать, когда позвонит в дверь? Как объясниться со скептически настроенным незнакомцем? Что ей просто хочется посмотреть его дом. Прошепчет, что против воли прошла по этой дорожке и что ничего не может объяснить. «Пожалуйста, простите, можете смеяться надо мной, я не в себе. Сегодня я не я, я только хочу заглянуть в ваш дом, увидеть, все тот ли он, что я помню… У меня был дом как ваш. Он был точно такой, как ваш. Но в моем доме никто не жил, кроме кукол, кукольная семья. И я их любила, но всегда чувствовала, что они загораживали путь, стоя между мною и чем-то еще…»

На лай собаки ответила другая, соседская собака. Флоренс отступила. Затем повернулась и поспешила к своей машине. Ключи действительно торчали в зажигании, а ее красивая кожаная сумка лежала на сиденье, где она так опрометчиво ее оставила.

Она бросилась прочь от кукольного домика, ее сердце при этом сильно билось. «Какая же ты дура, Флоренс Парр», — грубо отругала она себя, заливаясь жаркой густой краской.

Продолжение дня — полуденный прием, сам обед, послеобеденное собрание — прошли легко, даже обыкновенно, но все казалось нереальным, все было как-то неубедительно. То, что она была Флоренс Парр, президент колледжа Шамплейн, что она должна была произнести превосходную речь на конференции управляющих небольшими частными школами свободных искусств, — вот что поражало ее как обман и фальшивка. Образ кукольного домика все яснее вставал перед ее мысленным взором. Какие странные были ощущения… Но рядом не было никого, с кем она могла бы поговорить об этом, хотя бы облегчить душу или превратить все в забавный анекдот… Сослуживцы не замечали ее замешательства. Скорее наоборот, они заявили, что она прекрасно выглядит, что они рады видеть ее и счастливы пожать ей руку. Многих она давно знала, мужчин и женщин, но в основном мужчин, с кем раньше работала в каком-либо колледже. Кое-кто был ей незнаком — более молодые администраторы, которые слышали о ее героических усилиях в колледже Шамплейн и хотели быть представлены ей. Во время шумного коктейля Флоренс слушала свой какой-то странный голос, говорящий об обыкновенных вещах: о сокращении контингента, о кампаниях создания фондов, поддержке частных школ и их выпускников, о пожертвованиях, инвестициях, государственной и федеральной помощи. Ее замечания принимались с искренним уважением и вниманием. С ней как будто все было в порядке.

К обеду она надела льняной костюм нежно-голубого цвета в синюю полоску, который подчеркивал ее рост, грациозную фигуру и отвлекал внимание от широких плеч и мало развитых бедер. Она была в новых туфлях на модных трехдюймовых каблуках, хотя и ненавидела их. Прическа ей очень шла, она сделала маникюр и даже отполировала ногти накануне вечером. Она ощущала себя очень интересной, особенно в контексте людей среднего и более старшего возраста. Но мысли ее продолжали витать где-то далеко, далеко от красивой, хотя и довольно темной, колониального стиля столовой, от воодушевленной умной послеобеденной речи известного администратора и писателя, бывшего президента колледжа Вильям и формально — теперь уже давнего — коллеги Флоренс по Сватмору. Она улыбалась одним, смеялась с другими, но никак не могла быть внимательной к критическим остротам обходительного седовласого джентльмена. Ее мысли постоянно возвращались к кукольному домику, там, на улице Ист Фейнлайт. Хорошо, что она не позвонила в дверь, а вдруг открыл бы кто-то из присутствующих теперь на приеме — здесь собрались представители колледжей Ланкастера. Какой абсолютной дурой выставила бы она себя…

Сразу после десяти она ушла к себе в комнату, расположенную в каменном здании интерната, оставив гостей, которые явно хотели поговорить с ней. Она знала, что ее ждет бессонная ночь. Оказавшись в комнате со старинной мебелью и замысловатыми обоями, она пожалела, что покинула оживленную атмосферу внизу. В эти дни небольшие колледжи переживали трудности: у большинства управляющих, присутствующих на конференции, были серьезные проблемы с финансами, моральный облик учащихся стремительно падал. Тем не менее встреча проходила в духе товарищества и сердечности. Конечно, это было естественное поведение людей на общественном мероприятии. Просто невозможно иначе в такой ситуации — забавные замечания, благодарный смех, чувство радостного соучастия, даже при незавидной судьбе. Какие люди странные, подумала Флоренс, готовясь лечь в постель, двигаясь неестественно медленно. На публике она одна, наедине с собой другая, и все же везде настоящая… в обоих случаях она ощущала себя совершенно настоящей.

Она лежала, не засыпая, в незнакомой кровати. Вдалеке слышались голоса. Она включила кондиционер, чтобы заглушить их, — зашелестел только вентилятор, — но все равно не могла уснуть. Дом на Ист Фейнлайт, кукольный домик ее детства. Она лежала с открытыми глазами, думая о глупых, разрозненных вещах, неторопливо размышляя, почему же она не поддалась этому приступу желания шагнуть на ступени веранды, к двери. В конце концов, она же Флоренс Парр. Представить только, что ее кто-то видел со стороны — факультетский совет, студенты, ее коллеги-администраторы, — видел ее нерешительность, растерянность и нерасторопность. Это случалось с ней лишь тогда, когда она забывала, кто была на самом деле и начинала воображать себя совершенно одинокой. Вот тогда ею овладевало чувство страха и беспомощности.

Светящийся циферблат ее часов сообщил, что было десять тридцать. Не слишком поздно, разумеется, чтобы одеться, вернуться к дому и позвонить в дверь. Конечно, она позвонит только в том случае, если в доме будет гореть свет, если там еще не спят… Наверное, там жил престарелый джентльмен, один, кто-нибудь, кто знал ее деда, кто навещал Парров в Каммингтоне. Потому что должна быть какая-то связь. Конечно, легко говорить о совпадениях, но она знала, знала с глубоким, неколебимым убеждением, что существовала связь между кукольным и настоящим домами… Давая объяснения тому, что постучит в дверь, она предполагала, что возьмет легкий, разговорный тон. Годы администрирования научили ее дипломатии: не следует казаться слишком серьезным. Угрюмость начальников всегда смущает, в беседе требуется лишь легкость и некоторая доверительность, ореол личного и даже секретного понимания. Людям не нужно равноправия со своими лидерами, они хотят, им совершенно необходимо, чтобы в начальниках было некоторое превосходство. Превосходство, однако, не должно быть отчужденным, иначе оно становится оскорбительным…

Вдруг она испугалась: ей показалось, что приступ паники может наступить следующим утром, когда она будет выступать со своей речью «Будущее человечества и американское образование». Ее доклад назначен на девять тридцать, она будет выступать первой: первый достойный спикер конференции. И вполне возможно, что вернется та обезоруживающая слабость, то чувство абсолютной, почти инфантильной беспомощности.