Я отвечаю «привет», глядя в сторону, и судорожно сжимаю кожаную ручку своего нового портфеля, но Марк уже прошел. Его фамилия стоит впереди моей, потому что она начинается на «Б». По тону, каким он ответил: «Здесь!» во время первой переклички, по твердому голосу и беззаботному виду я догадываюсь, что он решил выбиться в лидеры. Он рассказывает о своем отце-полицейском, чтобы поразить новеньких. Он рассуждает о науке, я же ненавижу колледж и, наверное, буду плохо учиться в этом году.

Я очень вырос за год, но моя талия остается слишком тонкой, а ноги — слишком худыми. Я не умею садиться как они, я не хочу быть инженером, мне наплевать, что Франции нужны мужчины, как говорит папа, умелые техники, как говорит наш преподаватель, «строители индустриального будущего», как заявляет с пафосом наш воспитатель. Мне наплевать на все это, кроме себя самого и своей внешности.

Дома Беатрис тянет меня за уши:

— Когда ты прекратишь вертеться перед зеркалом, маленький Нарцисс?!

Название цветка — имя эфеба, рожденного от нимфы и речного бога. Его сердце было таким же гордым, как и черты его прекрасного лица. Он отказался от любви тысячи юных девушек, чтобы предаться любви только к самому себе. В отчаянии он умолял богов послать ему смерть, но его смерть значила бы конец его любви, и из жалости боги превратили его в цветок. Теперь он растет возле водоемов, склоняясь над зеркальной поверхностью воды, чтобы любоваться своим отражением.

Я выучил наизусть эту статью из толкового словаря. Идеальная любовь, любовь к себе самому — единственное, что мне подходит, поскольку я двойствен.

Беатрис может насмехаться сколько угодно, но зеркало в ванной комнате меня утешает. Мне нравятся мои глаза, мерцающие, словно какой-то драгоценный камень… Я чувствую себя более уверенно, глядя на свое отражение в зеркале, чем на эту жуткую гадость, которую мы должны резать на уроках естествознания. На больших белых столах каждый ученик разрезает тело мыши и отделяет крошечные кусочки, которые затем надо осторожно положить пинцетом на лист бумаги. Орган самца, орган самки. Меня начинает тошнить. Остальные смеются. Они могли бы убить кошку ради собственного удовольствия, они отрывают крылья у мух, просто так, чтобы чем-нибудь заняться. И это они — будущее Франции.

Тем не менее у меня есть два друга, Мишель и Патрик. Мишель живет на седьмом этаже и, возвращаясь из лицея Корней, ездит на том же лифте, что и я. Патрик с пятого этажа учится в частном заведении. Они отличаются от других мальчишек, они любят спокойные игры. Мы играем в бридж и много разговариваем.

— Если бы тебе надо было начать жизнь сначала, кем бы ты предпочел родиться — девочкой или мальчиком?

— Девочкой.

Это их не шокирует. Они не задают вопросов. Это первые мальчики, которые предложили мне свободную дружбу, без всяких требований. Мы образуем симпатичное трио, без комплексов, без недоговоренностей. Между нами сложились простые отношения, лишенные всякого конформизма и всякой сексуальности, часто неизбежной в четырнадцать лет. Они вырастут людьми уравновешенными и тонко чувствующими разнообразие мира.

Я все больше погружаюсь в страх. Едва переступив порог дома, я начинаю ощущать себя загнанным зверем. Сегодняшнее воскресенье — день мрачного спектакля. Отец закрывается в ванной и спустя некоторое время выходит оттуда точно мученик, с окровавленным запястьем. Он только что вскрыл себе вены отверткой.

Зачем он это делает, словно провинциальный трагик, который восполняет недостаток таланта громким голосом и рыданиями?

Мать выскакивает из кухни в нарядном голубом платье. За нею стоит Морис. Я же в конце коридора наблюдаю эту картину как во сне.

— Папа!

Я обращаюсь к кому-то, кто не похож на моего отца. Он разглагольствует, размахивая отверткой:

— Я это сделал… потому что ни на что не гожусь. Я неудачник, мне нужно исчезнуть. В этом доме одни враги, у меня только мой маленький Франсуа, мой сын. Он единственная моя поддержка, я должен забрать его с собой, увести из этого прогнившего мира. Смотрите на меня! Вы смотрите на меня в последний раз, сейчас я умру…

Плачет ли он, собирается ли он и вправду умереть? Мама заталкивает Мориса в столовую. Его хрупкое сознание может не перенести подобной сцены. Он начинает волноваться. Мама же не очень напугана, но приказывает мне идти за врачом.

Кабинет врача закрыт, но доктор Ренуар живет в доме напротив, и я бегу туда, напуганный и униженный из-за необходимости беспокоить его лишний раз. Время обеда. Лифт и двор пусты. Все занимаются своими делами. Одни обедают, другие слушают радио. Из какого-то окна вырывается голос Пиаф, поющей, что на другой стороне улицы живет прекрасная девушка. Из другого окна слышится аккордеон. Я звоню в дверь врача, звоню снова и снова, хотя и понимаю, что его там нет. Мне нужно найти какое-то спасительное решение, ведь там, на девятом этаже, льется кровь… Он, может быть, на самом деле умирает. Зачем он это сделал? С некоторых пор он производит впечатление человека, сражающегося с целой невидимой армией. Я вынужден просить помощи у консьержа. Это еще более неудобно, потому что у него гости. Двенадцать человек смеются и шутят, сидя за столом. Семейное воскресенье, жаркое и торт с кремом, белая скатерть и звон бокалов. И посреди этого веселья появляюсь я, как запыхавшееся привидение, и говорю:

— Пожалуйста, можно позвонить? Доктора Ренуара нет, а папа…

Я не в силах продолжать.

— Что случилось, Жан? Твой папа болен? Это серьезно?

Я могу сказать, что это серьезно, ничего не уточняя, и я спасен…

— Иди к себе, мы вызовем «скорую помощь».

Странно, но из-за того, что я нарушил их семейное торжество своим драматическим сообщением, я начинаю страдать больше, чем из-за самой драмы. Нарушитель спокойствия — вот кто я. Это выражение моего отца — «нарушитель спокойствия».

Мне так не хочется подниматься к себе. Мне хотелось бы скрыться у Мишеля на седьмом этаже или у Патрика на пятом. У них мне хорошо, у них дома спокойно, нет никаких угроз, их родители, особенно отцы, не превращают их жизнь в сплошную трагедию. Но мне дали поручение, и я должен за него отчитаться. Я вхожу в лифт.

Мама произносит сухо:

— Успокойся, папа, ты смешон. От царапин никто не умирает.

Она ему не верит. Она не принимает всерьез ни эту кровь, ни эту нелепую рану. Отец успокаивается. Теперь спектакль продолжается без звука. Не говоря ни слова отец падает в свое коричневое кресло, мама быстро расстилает цветастое полотенце:

— Ты все запачкаешь.

Дети наблюдают за ним. Морис не сводит с него своих маленьких глаз хитрой обезьянки, его губы кривятся не то от презрения, не то от страха — не разберешь. Франсуа стоит с открытым ртом, ничего не понимая, он слишком мал. Мама ему сказала, что папа поранился. И я так сказал. У меня в голове мешанина, разрозненные эпизоды из жизни отца. В основном это слухи. Говорят, он был болен, когда я родился. Депрессия. Он болел, кажется, и во время войны, он весил когда-то около ста килограммов, а когда вернулся, то похудел на тридцать. Подробности он рассказывал мне сам. Как голодал, как однажды провел пять недель в лагере К 1001-Б, без воды и пищи, сгорая в лихорадке, на грани смерти. Потом я слышал, что его репатриировали в сорок третьем, а через несколько месяцев подземный немецкий завод, где он до этого работал, разбомбили, и все его товарищи-заключенные погибли. «Только я спасся!» Он часто вспоминает этот завод, где заключенные изготовляли алюминиевый порошок и синтетический бензин. Мне кажется, он не очень-то гордится тем, что спасся. Он пользовался двойным покровительством, французским и немецким. С тех пор его кумирами были доктор Ферье и какой-то барон фон Геминген, служивший в Компьене.

Приходит врач, маленький человечек в сером костюме, он не задает никаких вопросов. Пациент поранился отверткой, остальное его не касается. Он знает свое дело, дезинфицирует и перевязывает рану и делает укол в ягодицу.