В приглушенном свете ночной лампы ее синие глаза казались темными, как ночное небо. Джекки несколько секунд молчала и смотрела на Мартина немигающим взглядом, а потом решительно заявила:

— Пойдем.

— Куда? — Он протянул ей руку, чтобы она смогла подняться.

— Увидишь.

Мартин подошел к краю крыши. Под его ногами расстилался город, освященный тысячей огней. Пешеходы, как торопливые муравьи, ползли по асфальту, автобусы казались гусеницами, машины — разноцветными жуками.

Мартин обернулся к Джекки. Она смотрела на него и улыбалась.

— Как ты нашла это место? — удивленно спросил он.

— Один хороший приятель показал, — ответила Джекки. — Тебе нравится?

— Да, — кивнул Мартин. — Здесь очень красиво. Наверху — звезды, внизу — тоже звезды, только электрические. Что-то в этом есть. Но ты так и не ответила на мой вопрос: чего не хватает моим картинам?

— А по-моему, ответила, — лукаво улыбнулась Джекки и подошла к краю крыши. — Этого и не хватает — особенности. Все твои картины, они слишком… слишком… — Джекки замялась, подбирая слово. — Обычные.

— Не бывает слишком обычного, — усмехнулся Мартин.

— Еще как бывает, — возразила Джекки. — Скучняк. Тебе, конечно, не нравится это слово, но, извини, это так. Ты рисуешь женщин в красивых платьях, красивые дома, красивые вазы на столе. Но все это скучно, Марти.

— Избито?

— Может быть… — задумчиво кивнула Джекки.

— Думаешь, я выбираю слишком поверхностные темы?

— Да, наверное. Я не знаю, как об этом сказать, но все у тебя какое-то гладенькое и ровненькое, как бокал из дорогого стекла. А должно быть, как стеклышко, облизанное волнами, понимаешь?

— Понимаю, — улыбнулся Мартин. — Как стеклышко, облизанное волнами.

— Нет, не понимаешь, — уныло констатировала Джекки. — А должен. Ты ведь художник. Сказать по правде, я никак не возьму в толк, как художники могут быть такими правильными.

— В каком смысле — правильными? — полюбопытствовал Мартин, присаживаясь на корточки рядом с ней.

— В том смысле, что ты всегда знаешь, как должно быть. У тебя все по порядку, по уставу. Все расписано чуть ли не на год вперед.

— Хочешь сказать, я живу по графику? Но это ведь не так.

— Нет, не по графику. Скорее по законам. Ты делаешь то, чего ждут от тебя окружающие, и очень боишься, что они увидят тебя другим.

— Каким другим? — Мартин поднял голову и внимательно посмотрел на свою собеседницу.

— Таким, какой ты есть на самом деле.

— И какой же я, по-твоему?

— Веселый, жизнерадостный, вспыльчивый, — принялась перечислять Джекки. — Живой, наконец.

— Спасибо, что не мертвый, — хмыкнул он.

— Вообще-то я не шучу, — обиженно покосилась на него Джекки. — Ты только делаешь вид, что тебе нравится твоя жизнь. А на самом деле тебе невыносимо скучно.

Мартин поднял голову и посмотрел на звезды. Сверкающие и холодные, они напоминали драгоценные камни, разложенные хвастливым владельцем на темно-синей бархатной ткани.

— В тот день, когда мои родители разбились, — заговорил он, не глядя на Джекки, — я играл в несносного ребенка. Точнее, я и был несносным ребенком: проказничал, воровал цветы у соседей, дрался со сверстниками, вечно забывал то, о чем меня просили. Вот и в тот день я забыл. Забыл свою чертову нотную тетрадь, которую мама пять раз попросила меня взять на урок по музыке. Забыл, потому что был занят куда более важным делом — набивал школьный ранец пластилином, завернутым в конфетные обертки. Хотел подшутить над своими одноклассницами. Из-за этой нотной тетради нам и пришлось тогда повернуть назад. Мать вспылила, сказала, что из меня ничего путного не получится, если я буду заниматься такими глупостями. Я что-то возразил, и довольно резко, так что отец, сидевший за рулем, обернулся, чтобы меня отругать. Он обернулся, а в этот момент… — Мартин сглотнул, немного помолчал, а потом продолжил: — В этот момент из-за поворота выскочила другая машина. Дальше я почти ничего не помню, только материнские широко распахнувшиеся от ужаса глаза и крик отца… его последний крик, который я услышал. Потом была больница, меня все расспрашивали, как это случилось, а я сказал, что ничего не помню. Тетя Леонелла, взявшая меня к себе на воспитание, тоже спрашивала меня, почему отец пытался развернуть машину и не увидел грузовичка, выруливавшего из-за поворота. Я солгал и ей — мне невыносимо было признаться в том, что по моей вине погибли родители. Все думали, что я ничего не помню из-за того, что был сильно напуган. Но я помнил все, что случилось до аварии. Помнил и решил сделать все возможное и невозможное, чтобы моя дальнейшая жизнь стала моим оправданием. Я перестал шокировать окружающих своими выходками, стал собранным, прилежным мальчиком, одним из тех, о которых родители с умилением говорят «он у меня золото», а одноклассники обзывают ботаном и зубрилой. Не думаю, что Леонелла подозревала о том, что я лгу, но я чувствовал, что она относится ко мне со сдержанной холодностью. Почему — я не знал. Я вел себя как надо, она могла бы гордиться мною, но никогда не гордилась. Разве только один раз, когда моя картина заняла первое место на университетском конкурсе живописи. Может быть, я потому так и увлекся написанием картин — чтобы хоть чем-то угодить тетке. Не знаю… — Мартин замолчал.

Джекки присела рядом с ним, и он почувствовал, как ее маленькие горячие пальцы касаются его руки. Ему не хотелось будить в ней жалость, но раз так вышло… Мартин ответил легким пожатием, но ее настойчивая рука не собиралась ограничиваться такой малостью. Она так крепко сжала его пальцы, что он почувствовал легкую боль. Это была приятная боль, и только теперь он понял, как давно нуждается в такой поддержке.

Джекки, Джеки… Ему так хотелось прошептать это имя ей на ухо, но что-то его удерживало. Ему хотелось прижаться к ее щеке своей щекой, но он понимал, что если сделает это, то разрушит то хрупкое, непостижимое мгновение счастья, что воцарилось в их маленьком мирке. А Джекки продолжала настойчиво сжимать его руку, и Мартин ответил ей таким же горячим пожатием, жалея о том, что не может, не вправе дать ей нечто большее.

Они несколько минут молчали, пока Джекки наконец не решила заговорить:

— Знаешь, я думаю, неправильно, что ты так долго держал это в себе. Может, если бы ты поделился своей болью с кем-то еще, тебе стало бы намного легче. Думаю, твоя тетя, расскажи ты ей о своей тайне, утешила бы тебя, поняла и сказала бы, что ты ни в чем не виноват.

— Но если бы не я… — начал было Мартин.

— Если бы ты не забыл тетрадку, случилось бы что-то еще. В конце концов, никто не знает, что происходит после этих «если».

Джекки разжала руку, и Мартин только сейчас почувствовал, как от ее пожатия онемели пальцы.

— Ты фаталистка?

— Это те, кто верят в судьбу?

— Что-то вроде того, — улыбнулся он.

— Не знаю. Иногда мне кажется, да. Иногда — нет. Иногда я думаю, что от меня ни фига не зависит, что все уже расписано в какой-то дурацкой книжке про наши жизни. Но чаше я думаю, что все зависит только от меня. Что я должна бороться, добиваться, побеждать.

— А ты молодец, Джекки.

Она повернулась к нему, и Мартин снова прочел на ее лице удивленное выражение, которое ему так нравилось.

— Я думал, ты начнешь сорить деньгами направо и налево, пользоваться своим новым положением, а ты живешь точно так же, как и жила. Ездишь на метро, пьешь дешевый кофе в дешевых забегаловках, только не обижайся, прошу тебя… Читаешь рэп в своей «Слепой сове». Любая другая на твоем месте давно уже махнула бы рукой на старое и жила бы в свое удовольствие. Но только не ты.

— По-моему, я и живу в свое удовольствие, — пожала плечами Джекки. — Вот только надо вылечить Боба, и тогда я буду совсем счастлива.

— Все будет в порядке, — утешил ее Мартин. — Боб не из тех, кто сдается.

— Один из его друзей сказал мне то же самое.

— Значит, так и есть. Скажи-ка, Джекки, а почему ты так и не купила себе ничего из одежды? — Мартин покосился на ее уже порядком потертые брюки-трубы и старенькую футболку. — Твой гардероб пора бы обновить, не находишь?