Кто ехал на верблюдице стихов,
Тот песню пел, и был напев таков:
Когда безумец в отчий дом вступил,
Обрадовался тот, кто грустен был,
Отец повеселел душой опять,
Помолодела сгорбленная мать,
В парчу одели сына, в тонкий шелк…
Об этом деле разговор не молк,
Сердца людей он заставлял расцвесть!
Узнал и Науфаль благую весть.
Он тосковал о юноше больном,
Он горевал, скорбел душой о нем.
Прогнал счастливый слух его печаль!
И, чтоб Меджнуна видеть, Науфаль
Помчался вскоре к племени Амир.
Забыто горе в племени Амир,
С любовью встречен знатный воин был,
Прием сердечен и достоин был,
За гостя каждый жертвой стать готов!
И, дружбу выказав на сто ладов,
Меджнун и полководец обнялись,
Как две лозы, они переплелись.
И долго в стане племени Амир
В честь Науфаля шел веселый пир.
Был весел Науфаль, доволен всем,
Не видел, что Меджнун смущен и нем.
Когда зашла вечерняя заря,
Как Науфаль, отвагаю горя,
Когда меджнуноликим небесам
Предаться время пробило слезам,
Разбросить всюду горсти звезд своих —
Опресноки припасов путевых, —
Тогда и гость дорогою прямой
Направил скакуна к себе домой.
Был весел Науфаль, ретив скакун, —
По-прежнему невесел был Меджнун.
Отец его, с собой наедине,
Так думал: «Прибыл Науфаль ко мне,
Меня возвысил он среди людей,
Мой дом почтил он милостью своей.
Мне полководец оказал почет…
Какая цель его сюда влечет?»
И вспомнил он: «Твердили все кругом:
С Меджнуном Науфаль давно знаком,
Меджнуна ради обнажил он меч,
Меджнуна сыном он желал наречь,
На дочери своей женить его…
Да, склонен он вступить со мной в родство
А нет, — зачем он прискакал в мой стан?
У Кайса не такой высокий сан,
Чтоб запросто к нам ездил Науфаль!
Без повода он прибыл бы едва ль…
Мы Науфаля посетим сейчас, —
Того учтивость требует от нас,
Проявим кротость в разговоре с ним,
Потом слова о браке изъясним.
Нам будет радость, если скажет: да!
А скажет: нет! — смиримся мы тогда.
И вот старейшин всех собрал глава.
Одобрили они его слова.
Решили: Кайс останется в дому, —
Не подобает выезжать ему.
И вот плеяды полночи зажглись,
И люди, как плеяды, собрались,
И двинулись они степным путем,
И сто рассказов повели потом,
И побасёнкам не было конца.
Увеселяя так свои сердца,
Достигли науфалевых шатров.
Они нашли гостеприимный кров.
Умом высок и светел Науфаль!
Гостей с почетом встретил Науфаль,
Он поместил их в лучшие шатры,
И начались веселые пиры.
И гости, молчаливые досель,
Открыли, в чем их посещенья цель.
Был Науфаль обрадован весьма.
Благая весть для сердца и ума!
Сказал: «Давно уже, по мере сил,
Заботу о Меджнуне я вкусил,
О браке слово я сказал давно,
То слово крепкое навек дано,
Отказывать не стану и теперь.
Назад ступайте к стану вы теперь,
А здесь для пира свадебного я
Велю готовить яства, пития.
Меджнуна сыном скоро назову —
Желаньем этим только и живу».
И свадьбы день назначил Науфаль.
Приготовленья начал Науфаль,
Чтоб угощеньем на пиру блеснуть…
Простились гости и пустились в путь,
Поехали, довольные собой,
Не зная, чтó им суждено судьбой.
Случилось так: Меджнун в своем шатре
Метался, как преступник на костре,
Его объяла пламенем любовь,
Лишила воли, в степь толкала вновь.
И вырвался язык огня любви,
И выбежал безумец в забытьи.
Родных разбив надежды, — убежал,
В пустыню без одежды побежал.
Так мчится до заката солнца он,
Не знает сам, куда несется он, —
Любовь Меджнуна по степи несла.
Но вот седое небо до Козла
[13] Домчалось, наконец, издалека,
Собрало звезды — капли молока,
Лепешку приготовило оно,
И снова солнце мира зажжено!
И услыхал Меджнун блеянье вдруг,
И стадо увидал баранье вдруг,
И встретился в пустыне с пастухом, —
Казалось, был ему пастух знаком,
И пастуха страдалец поразил,
Страдальца о здоровье он спросил.
«Твой лик благословен! — Меджнун вскричал, —
Скажи, где прежде я тебя встречал?
Меня влечет к тебе твой добрый нрав!»
Сказал пастух, к ногам его припав:
«Мой жребий скромен — я пастух простой.
К баранам отношусь я с добротой,
С ягнятами беседую всегда,
Лейли принадлежат мои стада.
В народе я видал тебя не раз,
Страданья школу ты прошел у нас,
Давно я знаю про твою беду,
Но я лекарство для тебя найду!»
Меджнун, чтоб высказать любовь свою,
Упал пред ним, он сделал бровь свою
Подковкой для сандальи пастуха,
Воскликнул: «О не ведавший греха!
Твои слова, как душу, я приму,
Вернул ты душу телу моему!
Ты мертвых оживляешь, как Иса,
В пастушестве творишь ты чудеса!
О ты — Муса: твой клич законом стал!
Ты — Аарон: твой жезл драконом стал!
[14] Нет, Хызром стал ты на моем пути,
Живую воду мне помог найти!
[15] В ночи разлуки стал ты светом дня.
Я болен страстью. Пожалей меня».
Сказал пастух: «Благословен твой путь!
Мой друг, со мной до вечера побудь,
Мне ведомо влечение твое,
Мне сладко излечение твое».
И вот Меджнун весь день в пыли бредет,
Но длится долгий день, как целый год.
И вот заходит солнце. День потух.
К становищу погнал стада пастух,
Потом баранью шкуру показал:
«Накинь ее на плечи, — он сказал, —
Войди в нее, Меджнун, согни свой стан
И стань четвероногим, как баран,
И буду в стаде я тебя пасти, —
Такого случая не упусти.
Узнай: как солнце озаряет мир
В созвездье Овна, так и твой кумир,
Играя и резвясь в кругу подруг,
Сюда приходит, на зеленый луг,
Чтобы взглянуть, как мы доим овец,
Блеснуть, как солнце, для простых сердец,
Дойдет она до головы твоей, —
Тогда на пери бросить взгляд сумей!»
И вот Меджнун — таков его удел —
Баранью шкуру на себя надел,
И весь вошел в нее, согнув свой стан, —
И стал четвероногим, как баран.
И вот встает становище вдали,
И вот бежит с подругами Лейли, —
Так в ореоле звезд блестит луна.
Она тоской великою полна,
Огонь разлуки щеки ей ожег, —
Покрыл румянец кожу нежных щек.
И лепесток — лицо ее: оно
Росой кровавых слез напоено.
И локон уподобился метле:
Смятенья пыль развеял по земле.
Смятение сурьмит ее глаза,
В них блещет молния, шумит гроза,
Печали черный дым клубится там,
Ресница каждая — убийца там!
Разумного сожжет ее краса,
Безумного убьет ее гроза.
Воистину красавица она:
Все гибнет, лишь появится она.
Ей пери позавидовать могли б!..
Ее Меджнун увидел — и погиб.
Такой издал он исступленный вздох,
Что небо задрожало, мир оглох!
Среди баранов он упал в пыли, —
Как будто на закланье повели.
Забывшись, он заплакал, и тогда
Бараны разбежались, кто куда, —
Друг друга забодали на бегу.
Лишь он один остался на лугу.
«Что это значит?» — думает Лейли.
«Кто это плачет?» — думает Лейли.
И видит: шкура на траве лежит.
И видит: в ней возлюбленный сокрыт.
Он в пепел превращен огнем любви.
Нет, лучше мускусом его зови!
Как мускус — черен, а в глазах — тоска,
Худое тело тоньше волоска.
И горестью раздавлена Лейли,
И разумом оставлена Лейли,
С Меджнуном рядом падает. О нет,
То падает на землю чистый свет!
Любовью гурия занемогла,
С Меджнуном рядом гурия легла…
Кто был в любви правдив и светел, тот
Возлюбленную любящей зовет.
Служанок робких охватил испуг:
С подругою соединился друг!
И побежали, быстрые, к Лейли,
И подняли ее, и унесли.
Шли пастбищем овец и кобылиц,
Придумывая сотни небылиц,
Чтоб успокоить родичей Лейли.
И вскоре скрылись девушки вдали…
Вот повесть, удивляющая мир:
Когда владыка племени Амир,
Вернувшись в дом, узнал о беглеце, —
Зажег он слезы на своем лице.
Он дал излиться пламенным слезам,
Пошел он, плача, по его следам,
И всех расспрашивал о сыне он,
Безумного нашел в пустыне он,
Нашел его, покрытого песком,
И на руках понес его бегом,
Достиг он стана, тяжело дыша:
Сто раз хотела вырваться душа.
Но вот Меджнуна ложе наконец!
Меджнун очнулся: перед ним отец.
Где был он? Память бедная глуха:
Баранов он забыл и пастуха…
В степях Аймана ты пасешь стада.
[16] Твой пес — тебе я верен навсегда.
Я только твой рассказ передаю.
Возьми же руку слабую мою.