Царь протестовал: он-де и его династия   европейцы; его страна и народ, конечно, будут стоять за Европу, и для него будет долгом чести защитить последнюю от «желтых». На это я заметил, что если это так, то он должен немедленно бросить свои военные приготовления. Царь промолчал. Я старался в любом случае использовать в интересах Германии и всей европейской культуры страх царя Николая II перед возрастающим японским могуществом. Несмотря на союз с Японией, Россия впоследствии была сломлена как первое из государств, принявших участие в войне.

У умных японских политиков, которых немало, должны бы теперь возникнуть некоторые сомнения в правильности того пути, по которому они вели свою страну во время мировой войны. Они, быть может, даже должны были бы спросить себя, не было ли выгоднее для Японии воспрепятствовать мировой войне. Последнее было в ее власти; она должна была лишь твердо и недвусмысленно стать на сторону центральных держав, у которых она в прошлом так много и охотно училась. Если бы Япония в этом духе своевременно направила свою внешнюю политику и боролась бы, подобно Германии, мирными средствами за свое участие в мировой торговле, то я с радостью оставил бы в стороне «желтую опасность» и в кругу других миролюбивых народов приветствовал бы возрождающуюся нацию «пруссаков востока».

Никто больше меня не сожалеет о том, что «желтая опасность» не потеряла своей остроты еще тогда, когда наступил кризис 1914 года. Опыт мировой войны может еще в этом отношении внести свои коррективы.

Причину присоединения Германии к шагу Франции и России следует искать в политическом положении Германии в Европе. Германия была защемлена между наступающей, угрожавшей границам Пруссии Россией и Францией, воздвигавшей на своих границах все большее количество фортов и укреплений. В Берлине тревожно смотрели на будущее. Вооружение этих двух держав далеко превосходило наше; их флот был гораздо новее и сильнее, чем флот Германии, состоявший из нескольких старых, едва боеспособных судов. Поэтому нам казалось целесообразным и предусмотрительным пойти на предложение этой сильной группы, для того чтобы она в случае нашего отказа не обратилась бы тотчас к Англии и не достигла бы сближения с ней против нас. В последнем случае уже тогда создалась бы ситуация 1914 года, и Германия попала бы в тяжелое положение. Наша политика в этом отношении тем более понятна, что Япония все равно уже тогда собиралась перенести свои симпатии на Англию. Совместные действия Германии и франко-русской группы, помимо того, давали возможность в связи с общей политикой на Дальнем Востоке постепенно прийти и в Европе к менее напряженным взаимоотношениям и более дружественному сожительству Германии с обоими своими соседями.

Проводившаяся нами политика и в этом случае последовательно шла по линии сохранения всеобщего мира.

В вопросе о Киао-Чау князь Гогенлоэ, несмотря на свой преклонный возраст, показал такое упорство в достижении своей цели и такую твердую настойчивость, которые ему надо поставить в большую заслугу.

К сожалению, в эпизоде с телеграммой президенту Крюгеру канцлеру изменили его осмотрительность и свойственный ему ясный взгляд на вещи. Только этим можно объяснить то, что он так упорно настаивал на отсылке телеграммы Крюгеру. Князь, правда, подчинился влиянию такой энергичной личности, как красноречивый бывший прокурор фон Маршалль, и убедительным речам сладкозвучного, словно сирена, фон Гольштейна. Тем не менее, он оказал этим плохую услугу своей стране, а мне причинил большой вред как в Англии, так и в моей стране.

Ввиду того, что так называемая Крюгеровская телеграмма вызвала много шума и явилась причиной важных политических последствий, я хочу подробно рассказать об этой истории.

Вторжение Джемсона [3]вызвало в Германии большое, все возраставшее возбуждение. Германский народ был возмущен этим насилием над маленькой нацией, по происхождению нидерландской,   стало быть, нижнесаксонско-немецкой,   пользовавшейся у нас, как родственный народ, особой симпатией. Это возбуждение, охватившее также и высшие круги общества и угрожавшее породить большие затруднения в отношениях с Англией, причиняло мне немало забот. Я придерживался того мнения, что если Англия хочет завоевать бурскую территорию, то этому помешать нельзя, хотя я и был убежден в том, что этот захват является несправедливым. Но я не мог преодолеть общее настроение: даже в кругу моих близких знакомых меня довольно строго осуждали за мою позицию в этом вопросе.

Однажды на совещании у рейхсканцлера, моего дяди, на котором присутствовал и имперский статс-секретарь по морским делам адмирал Голльман, неожиданно появился сильно взволнованный статс-секретарь барон Маршалль с какой-то бумагой в руках. Он заявил, что возбуждение в народе и в рейхстаге так велико, что совершенно необходимо дать ему внешнее выражение. Это лучше всего можно сделать, послав телеграмму президенту Крюгеру, черновик которой он держал в руках. Я высказался против этого, и меня поддержал адмирал Голльман. Рейхсканцлер при этих дебатах вначале держался пассивно. Я знал, что психология английского народа совершенно не знакома Министерству иностранных дел и барону Маршаллю, и потому пытался разъяснить те последствия, которые этот шаг вызовет в английском народе; мне вторил адмирал Голльман. Но Маршалля нельзя было переубедить. Тогда заговорил, наконец, и канцлер, который заявил, что я, как конституционный монарх, не имею права идти против народного сознания и своих конституционных советников. В противном случае грозит опасность, что сильное возмущение оскорбленного в своем чувстве справедливости и сочувствующего нидерландцам немецкого народа выйдет из берегов и обратится также и против меня. Уже и так-де в народе говорят: кайзер сам наполовину англичанин и питает тайные симпатии к Англии; он-де находится вполне под влиянием своей бабушки, королевы Виктории; пора положить конец влиянию английских дядюшек; кайзер должен выйти из-под английской опеки и т. д. Поэтому он, канцлер, если бы даже признавал справедливость моих возражений, но во имя общеполитических интересов, а прежде всего   во имя добрых отношений между мной и моим народом, должен настаивать на подписании мною телеграммы. Он и фон Маршалль берут на себя как конституционные советники полную ответственность за телеграмму и ее последствия.

Адмирал Голльман на предложение канцлера разделить его точку зрения и со своей стороны выступить против меня ответил отказом, заметив, что весь англосаксонский мир непременно взвалит ответственность за телеграмму на кайзера, ибо там никогда не поверят, что эта провокация исходит от старшего советника Его Величества, а будут ее толковать как «импульсивный» поступок «юного» кайзера.

После этого я попытался еще раз отговорить канцлера и Маршалля от их плана. Но оба они настаивали на том, чтобы я подписал телеграмму, подчеркивая, что ответственность за последствия они целиком берут на себя. Я считал, что, исчерпав все доводы, я, в конце концов, не могу не считаться с их соображениями, и подписал телеграмму.

Весь этот эпизод со всеми деталями, как он здесь описан, снова был вызван в моей памяти адмиралом Голльманом незадолго до его смерти. В газете «Times» в номере от 11 сентября 1920 года тогдашний корреспондент этой газеты сэр Валентин Чирол рассказывает, что непосредственно после отсылки этой телеграммы г-н фон Маршалль сказал ему, что в последней передавалось не личное мнение кайзера, а «государственный акт», за который канцлер и он сам несут полную ответственность.

После опубликования телеграммы в Англии, как я и предсказывал, разразилась настоящая буря. Я получил из всех кругов Англии, особенно из аристократических, а также от незнакомых мне дам из общества целый поток писем со всевозможными упреками; отправители не гнушались даже личными оскорблениями и ругательствами. Начались клеветнические нападки со стороны прессы, и вскоре легенда о моей вине в появлении телеграммы сделалась такой же непререкаемой, как церковное «аминь». Если бы Маршалль и в рейхстаге заявил о действительном ходе дела, как он его изобразил в разговоре с корреспондентом Чиролом, то я лично не был бы в такой степени замешан в этом эпизоде.