– И что же ты видел, Бык?

    Бык стоял, облокотившись о стойку. Он то потягивал пиво, то дул в пустую бутылку, отчего та гудела.

    – Так что ты видел?

    Бык поставил бутылку и посмотрел на него.

    – Пять "эс семьдесят девятых", - сказал он.

    Помню, я слышал, как он это произнес, но помню и то, что игра шла интересная и Киль должен был выиграть еще одну партию. Мы все наблюдали за тем, как он ее проигрывает.

    – Киль, по-моему, ты проиграешь, - сказал Питер.

    А Киль ему на это ответил:

    – Да иди ты к черту.

    Мы закончили игру. Я поднял глаза и увидел, что Бык по-прежнему стоит прислонившись к стойке и заставляет гудеть бутылку.

    – Звук такой, будто "Мавритания" ²¹заходит в нью-йоркскую гавань, - сказал он и снова загудел своей бутылкой.

    – А что сталось с "эс семьдесят девятыми"? - спросил я.

    Он отставил бутылку в сторону.

    – Я их сбил.

    Все это услышали. В ту минуту одиннадцать летчиков, находившихся в палатке, оторвались от того, чем занимались, одиннадцать голов повернулись в сторону Быка и все уставились на него. Он сделал еще один глоток пива и тихо произнес:

    – В воздухе я насчитал восемнадцать парашютов.

    Спустя несколько дней он вылетел на боевое патрулирование и больше не вернулся.

    Вскоре после этого Шеф получил предписание из Афин. В нем говорилось, что эскадрилья должна перебазироваться в Элевсин и вести оттуда оборону самих Афин, а также обеспечивать прикрытие войск, отступающих через горный проход Фермопилы.

    Катина должна была отправиться с грузовиками. Мы поручили врачу проследить за тем, чтобы она добралась благополучно. На поездку у них должен был уйти один день. Нас было четырнадцать, и, перелетев через горы к югу, в половине третьего мы приземлились в Элевсине. Аэродром был отличный, со взлетно-посадочными полосами и ангарами, но еще лучше было то, что до Афин было всего-то двадцать пять минут на машине.

    В тот вечер, когда стемнело, я стоял возле своей палатки. Засунув руки в карманы, я смотрел, как садится солнце, и думал о работе, которую нам предстояло сделать. Чем больше я думал о ней, тем сильнее укреплялся в мысли о том, что сделать ее невозможно. Я взглянул наверх и снова увидел горы. Здесь они находились еще ближе. Обступив нас со всех сторон, они стояли плечо к плечу, высокие, голые, с головами в облаках. Они окружали нас отовсюду, кроме юга, где были Пирей и открытое море. Я знал, что каждую ночь, когда было очень темно, когда мы все, усталые, спали в наших палатках, эти горы бесшумно подкрадываются к нам поближе, и это будет происходить до тех пор, пока в назначенный день они не свалятся огромной грудой в море и не увлекут нас за собой.

    Из палатки вышел Киль.

    – Ты видел горы? - спросил я.

    – Там полно богов. Ничего хорошего в этом нет, - ответил он.

    – Лучше бы они стояли на месте, - сказал я.

    Киль посмотрел на огромные скалистые Парнес и Пентеликон.

    – Там полно богов, - повторил он. - Иногда посреди ночи, когда светит луна, можно увидеть богов, восседающих на вершинах. Один из них был на Катафиди, когда мы стояли в Парамитии. Громадный, как дом, только бесформенный и совершенно черный.

    – Ты его видел?

    – Конечно видел.

    – Когда? - спросил я. - Когда ты его видел, Киль?

    – Поехали-ка лучше в Афины, - сказал Киль. - Посмотрим на афинских женщин.

    На следующий день на аэродром с грохотом въехали грузовики с наземным оборудованием. Катина сидела на переднем сиденье ведущего грузовика, а рядом с ней сидел врач. Соскочив с подножки, она замахала рукой и побежала нам навстречу. Она смеялась и произносила наши имена на греческий лад. На ней по-прежнему было все то же грязное ситцевое платье, и голова ее была перевязана, однако солнце сияло в ее волосах.

    Мы показали ей палатку, которую для нее приготовили, а потом показали и ночную рубашку из хлопка, которую Киль накануне достал каким-то загадочным образом в Афинах. Та была белой, а спереди на ней было вышито много маленьких голубых птичек. Нам всем казалось, что это очень красивая вещь. Катина захотела тут же ее надеть, и мы очень долго убеждали ее, что эта рубашка только затем, чтобы в ней спать. Шесть раз Киль вынужден был разыгрывать непростую сцену, в ходе которой делал вид, будто надевает ночную рубашку, потом запрыгивает на кровать и быстро засыпает. В конце концов она все поняла и энергично закивала головой.

    В следующие два дня ничего не произошло, если не считать того, что с севера явились остатки другой эскадрильи и присоединились к нам. Они доставили шесть "харрикейнов", так что всего у нас стало машин двадцать.

    Потом мы стали ждать.

    На третий день появился немецкий разведывательный самолет. Он кружил высоко над Пиреем. Мы бросились за ним, но опоздали, что и понятно, поскольку наш радар весьма особенный. Теперь он уже вышел из употребления, и я сомневаюсь, что им когда-нибудь снова будут пользоваться. По всей стране: во всех деревнях, на островах - всюду были греки, и все они были связаны посредством полевого телефона с нашим маленьким командным пунктом.

    Офицера оперативного отдела штаба у нас не было, поэтому дежурили мы по очереди. Моя очередь пришла на четвертый день, и я четко помню, что произошло в тот день.

    В половине седьмого утра зазвонил телефон.

    – Это а-семь, - произнес голос, звучавший очень по-гречески. - Это а-семь. Слышу шум наверху.

    Я посмотрел на карту. Прямо возле Янины на ней был нарисован кружочек, а внутри написано - "А-7". Я поставил крестик на целлулоиде планшета с полетной картой и написал рядом "шум", а также время: "0631".

    Через три минуты телефон снова зазвонил.

    – Это а-четыре. Это а-четыре. Надо мной много шумов, - проговорил старческий дребезжащий голос, - но я ничего не вижу из-за облачности.

    Я взглянул на карту. А-4 - это гора Карава. Я поставил еще один крестик на целлулоиде и написал: "Много шумов. 0634", а потом провел линию между Яниной и Каравой. Линия шла к Афинам, поэтому я дал сигнал дежурным экипажам на взлет, и они поднялись в воздух и начали кружить над городом. Потом они увидели над собой Ю-88, который производил разведку, но так и не добрались до него. Вот так работал радар.

    В тот вечер, сменившись с дежурства, я не мог выбросить из головы мысли о старом греке, который сидел один-одинешенек в хижине на А-4. Сидит он себе на склоне Каравы, вглядывается в белизну и прислушивается днем и ночью к разным звукам в небе. Я представил себе, с какой жадностью он схватился за телефон, когда что-то услышал, и какую, должно быть, ощутил радость, когда голос на другом конце повторил сообщение и поблагодарил его. Интересно, во что он одет, подумал я, теплые ли на нем вещи, и еще почему-то я подумал о его ботинках, у которых, наверное, не осталось подошв, а внутрь он напихал кору и бумагу.

    Это было семнадцатого апреля. Это было в тот вечер, когда Шеф сказал:

    – Говорят, немцы в Ламии, а это означает, что мы в пределах досягаемости их истребителей. Вот завтра повеселимся.

    И повеселились. На рассвете налетели бомбардировщики. Над ними кружились истребители и следили за бомбардировщиками, выжидая момент, когда нужно будет устремиться вниз, однако пока никто не мешал бомбардировщикам, они ничего не предпринимали.

    Еще до их появления мы подняли в воздух, наверное, восемь "харрикейнов". Моя очередь взлетать еще не пришла, поэтому мы стояли с Катиной и наблюдали за боем с земли. Девочка не говорила ни слова. Она то и дело вертела головой, следя за маленькими серебристыми точками, танцевавшими высоко в небе. Я увидел, как падает самолет, за которым стелется след черного дыма, и посмотрел на Катину. Ее лицо выражало ненависть. То была сильная жгучая ненависть старухи, которая носит ее в своем сердце. То была ненависть женщины, немало повидавшей на своем веку, и это было странно.