Про жеребцову стать я ничего не мог сказать, ибо ничего в этом не понимал. Но вспоминая гордых тонконогих, стройных как газели жеребцов моего мира, которых я видел во всяких исторических эпик-фильмах, я оценивал коренастого с волосатыми ногами конягу не так восторжено. Впрочем, здесь все лошадки были такие – не очень высокие, коренастенькие с волосатыми гривами и ногами. Видимо у местных коневодство еще не слишком развилось. Так что на фоне конкурентов Хвит – как нехитро я звал жеребца – наверно действительно был звездой Он и звездил в полной мере – на первой неделе моего пастушества уперся гулять, куда ему удумалось. Когда я к вечеру обегав все окрестности все же нашел гуляку и накинув повод, дернул Хвита, дабы привести его обратно к выгону, — он просто взял и кусил меня за плечо. До этого я вообще не знал, что лошади могут кусаться… Да еще как! Травоядное, а как было больно!.. Старый ворчун Оспак, который тогда учил меня нехитрому пастушьему ремеслу, сказал что я болван, и хорошо еще, что Хвит не показал мне как кони умеют бить копытом…

Вообще же мы потом нашли с Хвитом общий язык. Он имел вольнолюбивый нрав. Но это отчасти компенсировалось его кобелирующими наклонностями, которые не позволяли ему надолго покидать своих кобылок. Возможно, если бы поблизости были еще хуторы со свежими кобылами, мне бы жилось сложнее. А так длинномерный член всегда возвращал звездуна обратно. Потом же я уже присмотрелся к коню, и уже мог определить когда жеребец планирует свинтить с пастбища, и своевременно предотвратить самоволку. И уж совсем Хвит вошел в норму, когда вернулся с одной из своих прогулок с выпученными глазами, и с окровавленными бабками и стегном – это были следы вольчих зубов. Правда и передние попыта Хвита были заляпаны чем-то серо-кровавым. — (Вот когда я еще раз оценил мудрость слов Оспака про удары копытом!). Но как бы там не было, после этого случая наш мачо кое-что скумекал, и уже не убегал так беспардонно далеко. А потом, заделавшись отцом, он даже вроде как осознавал свою высокую ответственность. Крутился рядом с мамашей и отпрыском. Я надеялся, что такое его состояние продлиться как можно дольше.

Вообще же, через пару недель после того как старик Оспак начал учить меня пастушествовать, он повесил на меня это дело и самоустранился. Укус Хвита был моей единственной крупной промашкой, но я потом и сам понял, что сперва взял к жеребцу не тот подход. Скотина меня слушалась, иногда так, что казалось, они почти понимают, что я им говорю. Даже Оспак-ворчун сказал, что я удивительно хорошо лажу с животными. Это в устах старого ворчуна было большой похвалой. Я же, честно говоря считал, что большую часть дела сделали сами звери. Казалось, кроме временами впадающего в придурь Хвита, все мои подчиненные зверушки понимали, что вокруг густые леса с диким зверьем – и человек им единственная защита. Коровы, даже впадая в жвачный ажиотаж не разбредались и не отходили к краю поля. Если какая из них и забывалась, её возвращал на место курирующих бык. Кобылки тоже не дурили.

Кроме того у меня есть и собаки в количестве двух штук. Хари уже стар. Чаще всего он просто валяется рядом со мной, и дрыхнет через губу, развесив седые уши. Старость надо уважать, поэтому я терплю этого адъютанта который своим присутствием приманивает и ко мне всякую летучую кровососущую живность, и даже отгоняю от него наиболее наглых и крупных слепней. Такие мои действия старый пес поощряет одобрительным пыхтением. Просыпается он чаще всего, когда я начинаю разворачивать свой узелок с едой. Команды он в силу старческой глухоты слышит плохо, за исключением той, когда я зову его к колоде со жрачкой – тут его слух чудесным образом на малое время обостряется. Зато второй пес, по имени Виги деятельный и распорядительный мужчина в расцвете сил. Дело свое он знает и без меня. Команды выполняет, как и положено ветерану, без торопыжества, но и без задержки. Как правило он несет свою вахту на другом конце поля, и я знаю, что на него в случае чего можно положиться – об опасности он просигнализирует. Да и не только. Пару раз он сам отгонял волков, еще до того как я успевал прибежать со своим копьецом, и не бросил меня, когда на поле выполз наглый матерый волчище, который не боялся ни меня ни копья в моих руках, и пришлось его брать не на страх а на дело. Только когда я смог кольнуть его в бок, он убрался. После того случая, я вполне стал понимать наших коровьих жвачек, которые жались ко мне и не бродили по окрестностям… Единственным недостатком Виги было, что если я отвлекался, то на кормежке он норовил обожрать старшего пса, ну и вообще тиранит старикана по мелочи. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Собаки – животные стайные с четкой иерархией, и старость у них меж собой имеет авторитет только до того момента, пока может подкрепить его силой. В моем же присутствии младшой не баловал. Присутствие авторитетного лидера – гарантия отсутствия неуставных отношений между подчиненными.

Думы об иерархии напомнили мне одну неприятную истину – сейчас я сам – раб. Да, сейчас я сам раб. Но вот что странно – я раб очень благодарный своему хозяину.

В этом нелегко разобраться. Тогда, ушедшей зимой, когда Вермунд объявил мне о моем месте в этом мире, — я конечно взбесился. Благодарность за спасение тут же испарилась. Но я все же был уже не сопливый подросток. "Погоди – сказал я себе – здесь и сейчас криком я ничего не добьюсь. А не для крика я слишком слаб"… Я ведь тогда даже не мог сам толком повернуться, чтобы сходить по нужде… Оказалось, что я провалялся без памяти почти двадцать дней! Иди "двадцать ночей" – как они здесь говорили. Дни они мерили ночами, а сколько прошло лет – зимами. Всё у них здесь шиворот-навыворот…

Я учился передвигаться по здоровенной избе, в которой они все жили. В этом одном заглубленном в землю помещении жил сам Вермунд, его жена, сын, две дочери, и еще пятеро его людей – четыре мужика и две женщины. Кстати, "кровать" на которой я прохлаждался под шкурой двадцать дней оказалась спальной нишей отгороженной пологом. Это было единственное более-менее уединенное место в помещении, — до того как я его невольно оккупировал, в нем спал Вермунд с Халлой. Остальные ночевали на спальном топчане всем гуртом. Кроме этого в помещении был стол, обеденные скамьи, лари с ценным имуществом, а в дальнем углу очаг у которого кашеварила старая Гроа. Очаг трубы не имел, дым должен был выходить вроде как самоходом, через дыру в стене куда его поводил правильный наклон потолка. Когда же здесь топили по серьезному все жители временно эвакуировались в проветриваемую пристройку, куда вытаскивали и меня. Несмотря на такую организацию, я все равно пару раз ловил себя на мысли, что сейчас просто угорю, о лежащей везде где можно густым слоем саже, я уж не говорю… Условия совместного проживания здесь порождали определенную простоту нравов. Никто скажем, не стеснялся обожравшись вечерней похлебки пердеть во всю силу. Особенно этим отличался работник Вермунда – туповатый здоровяк Иллуги. Он казалось вообще ночью дышал с двух сторон… Его беззлобно поругивали, но и только. Он был сильный работник – большая ценность. Вообще аромат в помещении где жили, ели и спали столько человек был соответствующий. Освещалось все местное великолепие двумя тусклыми окнами, затянутыми какими-то мутными пленками, видимо из пузырей животных. В тусклом свете зимнего дня, который пытался пробиться сквозь эти пузыри, они внутри освещали только себя – и то, если их не закрывали приставными ставнями. Еще одним источником света был очаг, — когда готовили пищу. Вечером это была еще и закрепленная в деревянном держателе длинная щепка-лучина, которую поджигали и она медленно прогорала давая тусклый свет. Щепу зажигали для женщин, которые вечером в обязательном порядке садились прясть, или ткать сермягу. Я не мог понять как они при этом не сажают себе зрение…