— Возьми это, — сказал он Лори, протягивая ей пустые чашку с блюдцем.

Лори, не вставая, протянула руку, но не смогла дотянуться до чашки. Тогда Хиггинс просто разжал пальцы и позволил чашке с блюдцем упасть. Лори снова откинулась на спинку дивана. Осколки чашки и блюдце остались лежать на ковре.

— Самоуверен. Это левый фанатик, не так ли? — голос Хиггинса дрожал, глаза бегали.

Я не думала, что моя взвешенная и разумная оценка Гилли вызовет такое раздражение.

— Возможно, таково мнение других. Но не мое, — тихо сказала я.

— Значит, если ты правый, то ты фанатик, если левый, то самоуверенная личность. Вот что я вам скажу: я достаточно часто читаю ваш «Субботний журнал», чтобы понять, куда вы клоните: вы собираетесь впрячь в одну упряжку двух волов: мэра Чикаго и меня. Так вот вам мое мнение: это устарело, неактуально и никому не на пользу, разве что вашему карману. Ха! Можете ехать домой. Я за вас уже написал статью.

— Вы хотите, чтобы я сейчас же уехала? — спросила я и вспомнила удачное сравнение Майка: битва динозавров.

— Нет. Я придерживаюсь такого мнения: пусть лучше напишут хоть что-нибудь, чем ничего, если речь идет о прессе. К тому же… сюда послали вас, а не какую-нибудь желчную и кислую как уксус зануду.

— Спасибо, — поблагодарила его я. — Позвольте мне в таком случае кое-что пояснить. Я не собираюсь писать что-либо о мэре Чикаго.

— Вы не обязаны докладывать мне, о чем вы будете писать, — сказал Хиггинс, противореча самому себе. — Я верю в свободу печати. — Старик был отходчив и менялся, как разлившаяся ртуть. Он потер руку выше локтя, нагнулся и сам поднял осколки разбитой чашки. — Проклятый конь, пребольно укусил меня сегодня утром.

Хиггинс с грохотом высыпал осколки посуды в металлическую корзину для бумаг. И ему это кажется понравилось. Он вернулся к своему креслу-качалке более умиротворенным.

— Итак, Кейт. Какой частью империи мы будем сегодня заниматься?

— Давайте поговорим об угольной промышленности, поскольку начало было достаточно удачным.

Хиггинс попробовал даже улыбнуться.

— Как вам удалось так быстро выйти на Гиллспи? Или он сам нашел вас? — спросил он.

— Ни то, ни другое. Его и меня еще до рассвета разбудили полицейские сирены. Мы случайно встретились у административного здания физфака.

Хиггинс призадумался над моим ответом.

— Парочка ранних пташек, — съязвил он, и тут же закрыл эту тему. — Скажите, Кейт, что, по-вашему, заставляет меня, как сейчас, да и впрочем, почти во всех моих авантюрах, влезать в дела угольной промышленности именно тогда, когда все бегут из нее?

…Когда в эту пятницу, еще до ленча, я покидала поместье «Эрмитаж», сюда уже съезжались гости на уик-энд. Наш с Хиггинсом разговор был прерван рокотом моторов садившихся вертолетов. Хиггинс пригласил меня остаться на ленч, но мне не терпелось поскорее узнать, как идет расследование в городе. Хиггинса это тоже интересовало. Он хотел узнать, насколько надежны неофициально собранные им сведения и совпадают ли они с теми, что имеются у следствия.

На прощание он сказал мне:

— Если у вас возникнут какие-нибудь осложнения, Кейт, помните, что моя лицензия на адвокатскую деятельность все еще действительна в этом штате.

Глава 6

Нора Феллон сдержала слово: когда я вернулась в отель, на конторке у портье меня ждала фотокопия некролога Ловенталя. Я отложила ее и прежде записала интервью Хиггинса. Затем, попивая чай с сендвичем, я начала читать некролог:

«Дениэль Франклин Ловенталь был одной из заметных фигур среди эмигрантов, покинувших гитлеровскую Германию. Он и его жена-датчанка приехали в США в 1937 году. До этого, покинув Лейпцигский университет, где защитил докторскую диссертацию и читал лекции, он четыре года жил в Дании. За свою работу, начатую еще в Лейпциге, он впоследствии получил Нобелевскую премию. Его жена Луиза Томасин, тоже физик, умерла в 1960 году. Сын профессора Ловенталя, Ричард, преподает английскую литературу в университете города Венеция, штат Иллинойс.

Ловенталь начал свою карьеру в Америке в Нью-Йорке, в стенах Колумбийского университета. И хотя он не принимал непосредственного участия в Манхэттенском проекте, он, как все атомные физики того времени, чувствовал, что первое успешное расщепление атома вот-вот произойдет. Речь шла только о том, как скоро это осуществится. Все молились, чтобы это произошло в Америке, а не в Германии. И тем не менее профессор Ловенталь оказался одним из первых противников использования силы атома в бомбе.

Он приехал в университет Венеции, штат Иллинойс, и благодаря привлечению им научных кадров, университет штата вошел в десятку самых престижных американских школ физики высоких энергий…»

На слове «престижных» я допила чай. Это слово показалось мне фальшивым. Я продолжала читать дальше:

«Профессор был давним почитателем Шекспира и славился тем, что по любому поводу мог произнести уместную цитату из Шекспира, хотя и не всегда точную. Кое-кто утверждал, что его оговорки и неточности в шекспировских цитатах были умышленными и явно рассчитаны на осведомленность аудитории».

Я простила тому, кто писал в некрологе слово «престижных».

Далее в письме следовали похвалы Ловенталю за его вклад в современную физику.

Некролог подписал доктор Хью Борк, декан факультета физики и технических наук. Я подумала, не Форбс ли стоит за всем этим, подобно тени отца Гамлета. Интересно, кем он был все эти годы, работая под руководством Ловенталя. Справившись с датами, я поняла, что у меня были основания для некоторых предположений: оба учились в Чикагском университете, что, должно быть, помогло Форбсу в его разговоре с Фондом Рейса. Почему же тогда я все время чувствую, что его компетентность нуждается в поддержке. Это заставляло меня все чаще думать о том, как бы мне свести этих двух, Форбса и Хиггинса. Я пребывала в растерянности: мне очень хотелось встретиться с Форбсом и выразить ему свое сочувствие. Но в то же время я боялась показаться бестактной или, что еще хуже, назойливой журналисткой.

И хотя я вспомнила, что Форбс за время нашего знакомства ни разу не упомянул имя Ловенталя, — правда, мы совсем мало с ним общались, — я почему-то думала, что эмоционально он должен быть подавлен случившимся несчастьем. Горе Ричарда было вполне понятным, а вот горе Рендалла Форбса могло показаться не совсем нормальным. Обо мне часто говорили, что я готова приголубить как мать, любую божью тварь, даже аквариумного тритона, если бы мне дали волю. Не такие ли чувства я начала испытывать по отношению к Форбсу?

Когда я спустилась в холл отеля, мальчик-посыльный развязывал только что доставленную пачку газет «Индепендент». На первой полосе была фотография Ловенталя. Мне стало понятно, почему все называли его Папой. У этого доброго седого человека было такое выражение лица, как у близорукого, снявшего очки за секунду до того, как щелкнул затвор фотоаппарата. Если бы меня спросили о его профессии, я обязательно сказала бы, что он скрипач. Я сидела в машине и читала статью, озаглавленную: «Знаменитый физик убит в своем кабинете».

В блокноте я начала составлять конспект прочитанного:

1. Смерть наступила в десять тридцать вечера от одного из ударов, нанесенных по голове бронзовой статуэткой.

2. Ужинал дома в обществе сына Ричарда и секретаря мисс Терезы Ингрэмс. Прислуживала экономка миссис Грейс Гордони.

3. Около десяти вечера проводил мисс Ингрэмс домой в другой конец студгородка (минут пятнадцать ходьбы), минуя три корпуса административных зданий.

4. По дороге у здания Студенческого союза им встретились Александр Йегер и еще четыре или пять студентов. Остальных мисс Ингрэмс не опознала в темноте. По просьбе Йегера профессор остановился и отошел для беседы с ним наедине. Когда вернулся, то ничего не сказал об этой беседе. Так же ничего не сказал относительно непристойных слов, выкрикнутых одним из студентов.