Он сказал:

— О Боже, помоги нам выглядеть лучше, чем мы кажемся с первого взгляда!

При этих словах я постарался разгладить морщины своего лица, раскрыл ему свои уши и сказал:

— Ну, продолжай!

И он продолжил речь:

— Мы с тобою ведь вскормлены грудью одной и связаны крепкой уздой. Ибо кто тебя любит — тот и родной; узнавать же друг друга — обычай святой!

Я спросил:

— Мы с тобой из одного города или одного племени?

— Нас чужбина соединила, дорога сроднила и подружила.

— Какая же нас дорога связала, на единую нитку нанизала?

Он помолчал немного и ответил:

— Йеменская дорога.

Я воскликнул:

— Так ты Абу-л-Фатх Александриец?

— Да, это я.

— Я тебя не узнал, не скрою. Как ты похудел! Что случилось с тобою? Расскажи мне все о твоем положении — быть может, найдем решение для его улучшения?

И он поведал мне:

— Я женился на женщине красивой, но злой; она — как навозная куча, поросшая сверху травой. Я дочь от нее имею, о ней горюю, ее жалею. Мое имущество жена погубила дотла и воду юности моей пролила.

Я спросил:

— Что же ты не дал ей развод, чтоб отдохнуть от этих невзгод?

Г оворит автор макам:

Он сделал непонятный мне знак и прочел стихи, которые я запомнил, но здесь не привожу.

ХУЛЬВАНСКАЯ МАКАМА

(тридцать третья)

Р ассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:

Когда из хаджжа возвращался я в караване и сделали мы остановку в Хульване, я сказал своему слуге:

— Надо с дороги голову мне побрить и тело помыть. Подыщи-ка баню, куда нам пойти, и цирюльника постарайся найти. Пусть баня будет изрядная, просторная и опрятная, пусть дух в ней будет не спертый, а свежий, и вода пусть кожу не жжет, а нежит. Пусть у цирюльника будет рука легка, бритва остра, одежда чиста и язык не слишком болтлив.

Слуга мой долго по Хульвану бродил, наконец явился и доложил, что нашел он баню, как я просил. Мы пришли туда и увидели, что баня вовсе не так уж хороша и просторна, но я вошел в нее, а вслед за мной — какой-то человек. Внезапно он схватил кусок глины, обмазал ею мне лоб, а остальное бухнул мне на голову. Потом он вышел, а на меня набросился другой человек и стал тереть мне тело так сильно, что чуть не дотер до костей. Он мял меня и давил, чуть не переломал все мои суставы, и при этом громко свистел, брызжа слюной. Затем он принялся за мою голову, стал скрести ее изо всех сил и горячую воду на нее лил. Но тут же явился первый, приветствовал его тумаком по шее, так что у него аж зубы застучали, и закричал:

— Эй, мерзавец, не трогай эту голову, она моя!

Тогда второй повернулся и тоже стукнул его кулаком, стараясь показать, что он сильнее, и заявил:

— Нет, эта голова — мое право и моя собственность, она в моих руках!

И тут они начали биться смертным боем, а выдохшись и все-таки оставшись в живых, решили: пусть их рассудит старший банщик.

Первый сказал:

— Эта голова принадлежит мне, ведь я израсходовал на нее глины целый кусок, намазал и лоб ему, и маковку, и висок!

Второй сказал:

— Нет, она принадлежит мне: тело, на котором она сидит, ведь я растирал и все суставы его разминал.

Тогда старший банщик потребовал:

— Приведите мне владельца головы, я спрошу его, кому из вас двоих она принадлежит.

Они пришли за мной и сказали:

— Ты должен быть свидетелем в нашем деле, возьми это на себя!

Волей или неволей пришлось мне пред ним предстать и за других ответ держать. Банщик обратился ко мне:

— Эй, человек, только правду ты должен говорить, только истину должен мне открыть. Скажи, кому из них принадлежит эта голова?

Я ответил:

— Да простит тебя Бог! Это моя голова, она всюду меня сопровождала, вместе со мною вокруг Священного Дома обход совершала [123], и я не сомневаюсь в том, что она принадлежит мне.

Он закричал:

— Молчи, болтун!

Потом обратился к спорщикам и сказал:

— Долго ли будете спорить вы из-за этой дурацкой головы?! Она пуста и ничтожна по сравнению с гневом Божьим и адским огнем! Допустим, что она и рядом тут не была и что мы никогда не видали того козла!

Г оворит Иса ибн Хишам:

Я испугался и устыдился, одеться поторопился и поскорей ускользнуть решился. Дома я изругал слугу дурными словами и побил его кулаками, потом велел другому слуге:

— Приведи мне цирюльника, который избавит меня от этой тяжести на голове.

И он привел мне человека, стройного станом, лицом пригожего, на резную фигурку похожего. Я обрадовался ему, а цирюльник, войдя, сказал:

— Мир тебе! Из какого ты города?

Я ответил:

— Из Кума.

Он продолжал:

— Да приветствует тебя Бог! Ты пришел из страны благоденствия и процветания, из города людей сунны и согласия общины — да продлится ее преуспеяние [124]! Я как-то был там в месяц рамадан в соборной мечети, когда светильники уже зажигались и ночные молитвы читались. А тут вдруг Нил воды свои разлил и светильники чуть не утопил. Но Бог даровал мне сапоги, которые я надел влажными, но рукава у них не были вышитыми. И мальчик вернулся к своей матери, после того как я свершил вечернюю молитву и тень выпрямилась.

А каков был твой хаджж? Все ли ты выполнил предписания, какие требуются? И они закричали: «Чудо! Чудо!» Тут посмотрел я ввысь — как приятна война для людей, что посмотреть на нее собрались! Я увидел, что хариса находится в том же положении, и понял, что дело свершается по решению Бога и его предопределению. До каких же пор будет длиться эта тоска? Ни сегодня, ни завтра нет спасенья — то суббота, то воскресенье. Я не хочу затягивать споры — к чему эти разговоры?

Однако нужно, чтобы ты знал: ал-Мубаррад в грамматике остер, как бритва, и не занимается словами черни. Если бы возможность возникала прежде действия, я бы уже побрил тебе голову. Не хочешь ли ты начать?

Г оворит Иса ибн Хишам:

Его бредовые рассуждения меня привели в смятение. Я испугался, что он задержится тут, и сказал:

— Отложим на завтра, если Богу будет угодно.

А потом спросил о нем у тех, кто при этом присутствовал. Они сказали:

— Этот человек из пределов Александрии. Наша вода ему не подходит, желчь у него разливается и с ума его сводит. И он целый день бредит, как ты видишь, а на самом деле у него много достоинств.

Я сказал:

— Да, я слышал о нем, и меня огорчает его безумие.

И закончил стихами:

ЖИРНАЯ МАКАМА

(тридцать четвертая)

Р ассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:

Как-то раз вместе с друзьями я подошел к одной палатке в надежде, что ее обитатели чем-нибудь нас угостят. К нам вышел пузатый человечек невысокого роста и спросил:

— Вы кто?

Мы ответили:

— Гости, которые вот уже три дня как не ели ни крошки.

Он откашлялся и предложил:

— А что вы скажете, друзья, если вам подадут на широком блюде кусок жира, собранного с целого стада овец и скатанного в ком вроде лысой головы, а сверху будут положены лучшие хайберские финики с высокой и густой пальмы? Один такой финик может наполнить рот любого из компании жаждущих и голодных, три дня не пивших и не евших. Зубы тонут в его мякоти, а косточки в нем — как птичьи язычки. К этому подадут огромную чашу свеженадоенного молока тучных верблюдиц, вскормленных хармом и раблом [125]. Не хотите ли такого угощения, друзья?