Вот откуда возникает немыслимо, невероятно огромная и притом безусловная значимость «Хоббита», хотя это произведение может не понравиться тем, кто уже успел насладиться изысками долгих строгих притч в «Сильмариллионе».

Но настоящим подвигом для Толкиена было написать «Властелина Колец» — начиная с Кольца Всевластья и маленьких обитателей Хоббитании, которым суждено было целиком завладеть воображением их создателя. В самом деле, Толкиену понадобилось одиннадцать лет, чтобы закончить шедевр, сюжет которого, как и в «Песни о нибелунгах» (17), развивался вокруг волшебного кольца (правда, Толкиен не любил подобных сравнений, да и связанную с Кольцом Саурона интригу он развивает принципиально иначе).

Позднее Толкиен писал своим издателям Аллену и Анвину:

«Произведение вышло у меня из–под контроля, и я сотворил чудовище—бесконечную запутанную историю, довольно печальную, даже ужасную и уж совсем не детскую (возможно, непригодную ни для кого вообще)».

Затем, словно спохватившись, он бодро прибавляет, что «христианин, вкусив из такого рога изобилия, попадает в фантастический мир, становясь соучастником богатого, яркого и многообразного творческого процесса».

Успех пришел нежданно–негаданно. Издательство «Аллен и Анвин» рассчитывало продать всего лишь несколько тысяч экземпляров книги. Но, несмотря на резкую критику, она молниеносно разошлась в Англии, а затем стала культовой в Соединенных Штатах, где с Хоббитанией, Гэндальфом и Фродо стал ассоциироваться дух свободы. Однажды в Голландии за стилизованным обедом «а–ля хоббит» Толкиен заметил:

«Как я погляжу, у Сарумана немало потомков. У нас, хоббитов, нет волшебного оружия, чтобы защищаться. И все же, достославные мои хоббиты, я предлагаю выпить за здоровье хоббитов. И да переживут они сарумановых отпрысков и да узрят новую весну и деревья в цвету».

В 1965 году был продан миллион экземпляров «Властелина Колец». В Соединенных Штатах появились значки с надписями вроде «Фродо жив!», «Гэндальф жив!» или «Айда в Средиземье!». В Америке, как и в Англии, создавались общества Толкиена, но нашему герою это было не по душе, особенно то, как молодые американцы истолковывали его истории. Ведь некоторые усматривали в курительной травке или грибах старого Бирюка едва ли не призыв к полной разнузданности…

Толкиен не был счастлив в старости: сперва ушел из жизни его верный друг, потом — жена, а сам он видел, как мордорцы неумолимо наступают на последний оплот Переднего края. В Оксфордском университете он высказал несколько колких замечаний по поводу все возрастающей моды на исследовательскую работу: о новых веяниях он отзывался как о «перерождении настоящей увлеченности и любознательности перед натиском «плановой экономики», при которой плоды долгих исканий заворачиваются в более или менее стандартную упаковку, точно формовочные сосиски, одобренные к употреблению в пищу популярной кулинарной книгой».

Пожалуй, только дети и радовали Толкиена на старости лет: один из них, Джон, служил кюре, двое других, Майкл и Кристофер, преподавали в университете, а Присцилла, самая младшая, трудилась в службе надзора за несовершеннолетними правонарушителями. Толкиен продолжал отвечать на письма своих читателей, не испытывая, впрочем, ни малейшей гордости от того, что они сотворили из него кумира. Вместе с тем, ему все никак не удавалось завершить «Сильмариллион»: он столько раз перечитывал и, не щадя себя, переписывал или выбрасывал в корзину написанное, что этому, казалось, не будет конца.

О жизни Толкиена можно в полной мере судить по его письмам, дневникам и интервью (в конце жизни Толкиен мечтал записать и распространять речь эльфов на долгоиграющих грампластинках). Житейские перипетии, войны, изменение облика английской провинции и традиционной «хоббитовской» природы — все это побудило К.С. Льюиса написать такие вот строки:

«Реальность вдруг стала превращаться в то ужасное, что породила его фантазия».

Решительно отвергая такое понятие, как аллегория, и считая его пустым и условным, Толкиен воссоздал в трех главных своих произведениях историю современного мира, сбившегося с пути истинного.

У Толкиена сложилось собственное представление о мироустройстве. И благодаря этому мировоззрению он, автор «Властелина Колец», кажется человеком довольно необычным для своего времени, когда другие писатели, как заметил Пол Джонсон, зачастую стремились во что бы то ни стало оказаться на переднем крае прогресса. Толкиен был человеком Иного мира. Он вполне мог бы сказать про себя словами Христа: «Ego non sum de hoc mundo» — «Я не от сего мира». Как человек он исповедовал традиционные ценности, а как университетский преподаватель — пытался привить своим студентам общественно–политические взгляды другого времени, вернее, даже другого тысячелетия. В этом смысле Толкиен был ярым реакционером, сродни маркизу де Франкери или Жозефу де Местру. Ценности, которые он провозглашал и отстаивал как человек, были, по сути, глубоко консервативными, если не реакционными. То были феодальные, патриархальные ценности западно–христианского средневекового мира.

Между тем, Толкиен совершенно не похож на идеолога–революционера — воинствующего консерватора или реакционера. Он прежде всего человек творческий, с богатым воображением, вдохновленный эпохой Средневековья, — временем иконографического и поэтического возрождения. Средние века, говорил Леон Блуа (18)- это пиршество поэзии. И Толкиен, вещавший на современном английском (впрочем, изрядно приправленном традиционной архаикой), был на этом поэтическом пиру как дома.

Будучи, как истинный англичанин, противником любой идеологии, Толкиен превзошел самого Берка: он решительно отвергал значение Французской революции, вознамерившейся раз и навсегда покончить с прошлым. С другой стороны, он напоминает эдакого анархиста, оправдывающегося за то, что его творчество встретило отклик и в кругах, для которых оно не предназначено априори (главным образом, американских леваков и прочих бунтарей–противозаконников 1960–х годов). Толкиен, в первую очередь, защищает жизненный уклад хоббитов и независимость малой страны (как тут не вспомнить древнюю Гельвецию) с ее маленьким храбрым народом, не желающим пасть ниц перед рыцарями ночи или борцами за «совершенствование», сплотившимися под железным венцом скверны. Маленький мир хоббитов олицетворяет насмешку над системой, которую клеймили позором всякого рода экстремисты–шестидесятники. Таким вот образом, как ни парадоксально, из Толкиена сделали анархиста и реакционера в одном лице (одного из тех, кого великий немецкий писатель Эрнст Юнгер окрестил «анархами», столь же похожими на анархистов, как монархи — на монархистов), иначе говоря — такого человека, для которого истинная мораль не имеет ничего общего с моралью установленной, а истинная политика — с политикой навязанной.

Оставаясь независимым писателем, Толкиен берег и свою независимость как преподаватель — не случайно лекции его очаровывали студентов, как баллады трувера, возвещавшего воскрешение усопших богов, древних нордических греческих и библейских традиций. И, разумеется, христианских — в общепринятом понимании слова. В этом смысле Толкиен, как и многие другие английские или французские писатели, сродни средневековому бунтарю, искушающему романтические умы великолепием времен минувших. В числе таких писателей — не только Уильям Моррис, Беллок (19)и Честертон (20), но и не менее достойный их соотечественник К. С. Льюис, а из французов — Леон Блуа, Вилье де Лиль–Адан (21)и Бернано (22). Все они одной закваски; в рамках Средневековья — четких и вместе с тем нечетких, размытых, но и ясных, — все они ощущали себя не в своей тарелке.