Время было после ланча. Генри пошел прилечь. Рода убрала со стола, и Герда с Люцием перешли в гостиную, прихватив свой кофе. Само собой установилось, что библиотека отныне перешла в распоряжение Генри.

— Как-то все было не очень, не правда ли? — выдержав паузу, заметил Люций.

— Что не очень?

— Да ланч. Шарик был не в меру разговорчив, как по-твоему?

Генри за столом демонстрировал вежливость.

— Ты говоришь так, словно он гость.

— Ну, он так долго отсутствовал, что, наверное, все-таки стоит его обсудить, если мы хотим, так сказать, вообще успокоиться на его счет?

— Успокоиться?

— Ты понимаешь… и кстати, он спрашивал насчет собственности. Думаю, это хороший знак.

— Что ты имеешь в виду.

— Знак, что он останется. Ведь ты хотела, чтобы он остался?

Герда презрительно поморщилась и ничего не ответила.

— Я было подумал, что Шарику может здесь не понравиться и он уедет жить в Лондон. На его месте я бы так и сделал.

— Разве я тебя держу, не даю жить в Лондоне?

— Нет-нет, я просто сказал: будь я на его месте. Но я не он.

— Пожалуйста, не болтай глупости, у меня голова болит.

— В общем, я имею в виду, молодому Шарику…

— И пожалуйста, не зови его Шариком, ему это не нравится.

— Молодому Генри…

— Самое время тебе пойти отдохнуть.

— Да-да, сейчас уйду. Дорогая, не… не…

— Что «не»?

— Не надо так убиваться.

Герда раздраженно отмахнулась, и Люций поднялся. Мягко коснулся ее плеча, хотя и знал, что она отшатнется. Так и случилось. Он двинулся к двери.

— Послушай, Герда, сможем мы вечером посмотреть телевизор? Шарик не будет возражать, если мы зайдем?

Когда он удалился, Герда, стойко державшаяся в его присутствии, встала и подошла к окну. Снова лил дождь.

Она посмотрела на струи, бьющие в террасу и образующие лужицы на каменном полу. Озеро и лес едва виднелись сквозь серебристую завесу дождя. Горе наполняло ее, будто она держала у груди громадный таз, в который, освобождая ему место, вытекала ее жизнь. Надеялась ли она на что-то с приездом Генри, на какое-то прежде недоступное утешение? Едва ли, хотя и прежде, да еще и сейчас, почему-то почти беспомощно надеялась, и чуть ли не потому, что должна была. Если б она была в состоянии пойти Генри навстречу, пусть из чувства материнского долга, это могло придать жизни какой-то смысл. Но она не предвидела, насколько глубоко заложен в человеке разрушительный инстинкт, что горе будет настолько сильно, что она станет стенать и сетовать, что Генри жив, а Сэнди умер.

Вскоре Люций, думая о себе, поднялся в свою большую с низким потолком комнату на третьем этаже над спальней Генри, которая в свою очередь располагалась над гостиной. Теперь никакого Баха, ни вечером, ни утром, поскольку Генри ненавидел музыку не меньше, чем Герда. Сел на кровать, снял туфли. Легонько пощелкал по зубам. Еще не прошло ощущение, будто они не умещаются во рту. Он сознавал, что великое горе, потрясшее этот дом, прошло мимо него, просто никак его не тронуло. Он чувствовал себя ни на что не годным, сентиментальным, грустным стариком. Ему хотелось, чтобы Герда не выдержала, сломалась, тогда бы он мог утешать ее. Он ждал этого, и это ожидание дало ему силы перенести потрясение от смерти Сэнди. В конце концов останусь я, думал он, и она все поймет. Но она не искала помощи у него; и если он с открытой душой подходил к ней, она раздраженно морщилась. Конечно же, конечно, им, без сомненья, всем троим надо было обняться, утешить друг друга, поплакать вместе. Но люди находят бесконечные способы лелеять собственное горе. Их разделяют непостижимые барьеры, барьеры страха, эгоизма, подозрительности и полнейшей нравственной глухоты. Что Генри думает о нем с Гердой? Как его возмутил явно упрощенный и грубый взгляд Генри на него, когда они встретились в Нью-Йорке. Способен ли вообще Генри воспринять подобную сложность отношений, возьмет ли себе за труд, сможет ли понятьЛюция? Нужно выяснить, просто выяснить, как подружиться с Генри. Это его задача; как, наверное, задача Герды — научиться любить Генри как замену Сэнди. В конечном счете она возьмется за Генри и постарается подогнать к своему идеалу. Но, предположим, Генри откажется дружить с Люцием? Он подозревал, что Генри capablede tout [19].

Люций подошел к проигрывателю и поставил Баха, «Вариации Гольдберга», сначала тихо, потом погромче, чувствуя, что в комнате под ним никого нет. Сел к столу. Посмотрел на россыпь страниц со стихами. Какое счастье, что у него хватило разума вернуться наконец к стихам! Несостоявшийся поэт, вот кто он такой, а если уж быть несостоявшимся, то лучше всего поэтом. Но почему, в самом деле, несостоявшийся? Еще есть время, чтобы стать великим. «Отдав столько лет абстрактным идеям, ревизионист и ренегат в последние годы вновь обратился к поэзии. Сентиментальность юности вернулась к нему, теперь озаренная спокойной мудростью старости. Всегда молодой сердцем, он, отложив перо историка, дал наконец волю своему поэтическому таланту».

Особенность поэзии в том, размышлял Люций, что можно жить, замкнувшись в себе, ибо в тебе заключен целый мир, безопасный, надежный. Все, что от тебя требуется, — это записывать свои мысли, одну за другой, появляющиеся как летучие мыши из норы. Конечно, я завершу свою книгу о политике, сокращу ее, выброшу все относящееся к истории и переделаю ее в автобиографию, род духовной одиссеи. Да, так и сделаю, еще опубликую книгу стихов. Глаза его блестели от подступивших слез. В последнее время он открыл существование хайку и льстил себе, что ему прекрасно дается эта форма. Поэзия мгновения. Он уже написал около сотни хайку об одной только Герде.

Он взял перо:

Пришла мысль: если бы Генри собирался купить дом в Лондоне, позволил бы он ему поселиться там?

Он прилег на кровать. Спустя пять минут, успокоившийся и улыбающийся, он крепко уснул.

Допустим, у человека отсутствует представление, о том что такое страдание, размышлял Катон, сидя в своей спальне и поджидая Красавчика Джо. Допустим, он просто страдает, как животное, не думая все время: я страдаю. Или это слишком сложно? Он не был уверен. Христианство делает это понятие доступным даже крестьянам. Христос страдал, вот главное. Но какой бессмысленный вопрос. Сколько эгоизма в страдании. Буддизм пренебрегает им.

Катон спрашивал себя, не стоит ли ему, чтобы не думать и не страдать, вернуться домой в Лэкслинден и поработать лопатой в саду. Но невозможно было переносить враждебность отца, его язвительную вежливость, гнев по давно устаревшему поводу. Пришлось бы притворяться. «Уйти в отпуск» было немыслимо. Он мог бы погостить У Брендана, который жил в спартанских условиях в маленькой квартирке в Лондоне. Но Брендан стал бы наставлять его, слегка стращать, утешать, красноречиво рассуждать о «временном помрачении духа», тонко пытаясь вывести его из состояния ужасного смятения. И Катону захотелось бы поддаться, он бы почти поддался и, возможно, склонился перед неотразимой убедительностью Брендана. Нет. Если суждено утратить веру, то он хочет утратить ее своим неповторимым образом, точно так же, как обрел ее своим неповторимым образом. Он был обращенный и испытывал чувство несовершенства, но также и гордость новообращенного. Он должен сидеть перед собственной дверью, пока она не будет наконец закрыта для него.

Потребность в молитве оставалась неизбавимой, никчемной, как болезнь, как орган, который продолжает производить то, что тело больше не способно усваивать или использовать. «Господи благий, помоги мне!» Это было так просто. Больше того, простота молитвы, ее естественность, а не ужасная трудность — вот что поразило его на сей раз. Конечно, молитва была лучшим способом избавиться от терзавших его мыслей, но он не мог идти этим путем; простота обращения, которая должна была больше всего помочь ему, показалась чем-то сродни отвратительной детскости, бормотанию заклинания. Он чувствовал такую усталость. Бог тьмы, пустоты и забвения заполнял его механически молящийся рассудок хрупкими образами. Recordare quod sum causa… [20]Он окончательно потерялся: веры, которая однажды повела его в благотворную тьму, больше не было. Отсутствие Бога не было присутствием Бога. И перед глазами стоял мальчишка, и он не мог безопасно избавиться от этого видения с помощью молитвы. Иногда ощущение духовной утраты было настолько явным, что он думал: видно, Христос действительно покидает эту планету, и это то, что я переживаю.