— Мне надо позвонить Одри.

— Люций, прекрати же суетиться и болтать. Теперь слушай…

— Почему ты не хочешь, чтобы я уехал сейчас?

— Я хочу, чтобы ты пошел к Джону Форбсу.

— Что-о?

— Ведь вы встречались время от времени, не так ли? Я имею в виду, что вы ведь ладите?

— Ну да, — ответил Люций. Они сидели вдвоем у камина, — Мы иногда встречаемся в деревне. Дома у него я уже сто лет не был.

Герда, сама же подстрекавшая его перестать водить дружбу с Форбсами, теперь, похоже, винила его в этом.

Неслышно вошла птичье головая Рода с подносом, на котором было все для чая, и проворными руками в перчатках составила чайник, чашки и прочее на маленький плетеный чайный столик возле кресла Герды.

Когда она ушла, Герда сказала:

— Я хочу, чтобы ты зашел к нему.

— Вот так взял и зашел? Не будет ли это выглядеть странным?

— Можешь найти повод, какой угодно, отнеси ему книгу или еще что.

— Книгу?

— Что ты постоянно переспрашиваешь? Пей чай.

— Я так рад, Герда, что не уезжаю. Извини, что только что был груб с тобой…

— Завтра же и сходи.

— Но зачем… зачем тебе вдруг понадобилось, чтобы я пошел к Джону Форбсу?

— Да вот решила снова подружиться с ними. Ходить в гости друг к другу.

— Не понимаю… — пробормотал Люций, — А-а, господи, уж не задумала ли ты поженить Генри и Колетту?

— Да, задумала, — ответила Герда, — Конечно, может ничего не выйти, но идея отнюдь не безумная, а даже вполне. Хочу, чтобы Генри остался здесь, не хочу, чтобы он возвращался в Америку, не хочу, чтобы он женился там. Колетта молода, глупа, и не совсем такую невестку я бы выбрала, но она девушка порядочная, из достаточно хорошей семьи, способная на верность, еще наберется ума-разума и к тому же привыкла к деревенской жизни. Я немного поговорила с ней вчера вечером, и она произвела на меня очень хорошее впечатление. Во всяком случае, я хотела бы почаще видеть ее. И Генри она, похоже, нравится, больше того, она — первое, что ему понравилось после возвращения в Англию. Ведь ты помнишь, как весел он был в тот вечер, когда привел ее сюда. И в обшем, стал с тех пор куда оживленней и разговорчивей. Даже если у них дальше не сложится, ему будет веселей в компании молодой девушки и легче прижиться здесь. Я хочу, чтобы он почувствовал, что живет здесь, а не просто в гостях. По всему по этому ты и должен пойти к Джону Форбсу.

— А предположим, Джон Форбс не пожелает дружить с нами?

— Пожелает. Он наверняка уже подумал о том же. И, уверена, девица ухватилась за такую возможность.

— Я вот думаю: а если у нее уже есть парень?

— Сомневаюсь. Во всяком случае, ты должен это выяснить.

— Так-так, — проговорит Люций и добавил: — Конечно, если Генри женится на Колетте, мы вернем себе «Луговой дуб», и Джону принадлежит вся земля по другую сторону до самой реки.

Герда ничего не сказала, но слегка нахмурилась. Она думала о том, что в известном смысле не жаждет, чтобы Генри женился, но поскольку наследника иметь необходимо, он безусловно может найти себе кого-нибудь куда хуже, чем эта девушка, на которую будет легко влиять и держать в ежовых рукавицах. А еще ее волновало, не стал ли Генри в Америке гомосексуалистом.

Люций же, которого в тот вечер приключения на озере тронула юная красота Колетты, думал, как это грустно быть старым и больше не строить захватывающих планов, и горько завидовал Генри, которому ничего не стоило взлетать по лестнице, как птица, и успешно волочиться за хорошенькими девушками. Какой же предлог придумать? Но какое облегчение, что не надо уезжать к Одри. Он тайком взял второй кусок кекса.

Тем временем наверху клоун Генри крутился перед зеркалом. На голове у него был серый цилиндр, его собственный старый, который он нашел на дне гардероба. Он поправил цилиндр, на миллиметр сдвинул назад, выпучил глаза, убрал темные волнистые волосы, чтобы не выбивались, и взглянул на себя глазами, в которых отражался свет лампы. Хотя еще был день, он включил свет. В желтом свете лампы вид у него был изможденный, но благородный, аристократический. Он снял цилиндр и напялил черный берет, тоже реликт. Прищурился и цинично скривил губы. Невротический, опасный, louche [33]. Снял берет, водрузил на голову котелок и таинственно, властно, иронично улыбнулся своему отражению.

Отложив головные уборы, он бросился на кровать, поднял колени и сцепил руки под головой. Взгляд его был устремлен вдаль. Пухлая Калипсо в синем ожерелье припала к нему и ласкала его тело, склоняя над ним милое светлое лицо. Но размечтавшийся Генри не обращал на нее внимания. Хмурый его взгляд выдавал тяжелые раздумья: об ужасных планах, крушении и бегстве.

Сейчас Генри видел перед собой полные губы, влажные от красной липкой помады и слез. Блестящие розовые ногти с потрескавшимся и шелушащимся лаком. Робкие, умоляющие круглые темно-синие глаза, нежные глаза. Он по-хамски вел себя с той женщиной. И все же, думая о брате, неожиданно открывшемся с новой стороны, он ближе, чем по приезде, подошел к чувству сострадания, к чему-то, что способно заставить мужчину заплакать. Сэнди умер. Стефани Уайтхаус осталась. Он не мог позволить ей уйти и исчезнуть, он должен проследить и позаботиться, в elan [34]смешанного чувства уважения и мстительности, чтобы эта тайна не открылась и прошлое Сэнди осталось незапятнанным. Стефани Уайтхаус была его пленницей, законным трофеем, доставшимся в вылазке на территорию брата. Деньги сделали ее узницей Сэнди, они же сделают, если он пожелает, его узницей. Он напряженно вгляделся в будущее, чтобы увидеть там ее.

В Пеннвуде было взято за правило постоянно трудиться. Джон Форбс тихо радовался, видя, что дочь не лентяйка. Он гадал, что это: естественное усердие или Колетта пытается угодить ему? Она навела порядок во всем доме, прополола сорняки в саду, выстирала и подлатала его одежду. Вечерами смотрела телевизор или читала. Книгу (умышленно?) оставила на обеденном столе. «Религия и подъем капитализма» [35]. И готовить она стала куда вкусней. Джон не мог нарадоваться тому, как улучшилась его жизнь.

Что же до состояния ее ума и духа, тут все было куда менее ясно. Джон был все еще озадачен и потрясен необычной вспышкой Колетты вечером вдень приезда. Неужели он действительно был таким тираном собственных детей? Он не мог в это поверить. Не было такого, чтобы он высмеивал их или заставлял бояться себя. Он всегда обращался с ними как со взрослыми, зрелыми свободными людьми. Не баловал, не лелеял, как нежные растения, но так, конечно, и надо воспитывать. Они были такими крепкими и разумными, а он с ними держался открыто, и это с самого начала казалось абсолютно правильным. Он всегда говорил им правду, какой бы она ни была неприятной, и их это никогда не раздражало. Оба были смышлеными, и он мог поклясться, что не замечал у них в детстве ни капли глупости. Дезертирство Катона все еще оставалось для Джона непостижимым кошмаром. А все началось с модного увлечения шерри в компании приятелей по частной школе из «старых католических семей». И вот теперь Колетта. Джон никак не мог согласиться, что сам всему виной. Не считал себя тираном. В тот первый вечер Колетта была слишком усталой и издерганной. С тех пор они не возвращались к той теме, больше того, вообще не заводили серьезных разговоров.

Наблюдая за дочерью, Джон видел, что она стала взрослей, менее наивной. Он, конечно, поверил ее заявлению, что она еще девственница, поскольку знал: она никогда не лгала ему. В ней не было тех изменений, которые приносит сексуальный опыт. Однако вскоре он решил: то, что он принял за новую зрелость, было своего рода нелепым расцветом юной самоуверенности. Возможно, она просто стала привлекательней и сознавала это. Сейчас Колетта была примерно в том возрасте, что Рут, когда Джон впервые встретился с ней и они оба изучали современную историю в Бирмингеме. Рут была поплотней, менее высокой, волосы короткие и мышиного цвета, лицо округлое, как у Катона, не прекрасное, но умное и озорное, чем она и сразила его с первого взгляда. У Колетты лицо было поуже, в него. Джон и Колетта были худощавы. Джон вообще сейчас выглядел костлявым, когда его рыжеватые волосы начали седеть и редеть на макушке. Катон с годами располнеет, как Рут в свое время. Глаза у Колетты были материнские, прозрачно-карие, но если у Рут они задумчиво или насмешливо щурились, то у Колетты, как бы довольно нарочито, были широко распахнуты и глядели застенчиво, сияя некой силой или просто самонадеянностью юности.