Генри, не поздоровавшись, неуклюже, словно прокладывая себе дорогу, прошел мимо нее в гостиную.

Они стояли у красного кожаного дивана, глядя друг на друга. Потом Генри протянул руку, и она, даже не притворяясь, что отвечает на пожатие, схватила его запястье обеими руками. Сжала, стиснула. Так что пальцы Генри поймали только ее манжету. Затем они отступили на шаг друг от друга, тяжело дыша. Генри выдавил:

— Какой чудесный теплый, солнечный день, не правда ли?

— Да, похоже, весна наконец наступила.

Они смотрели друг на друга безумными глазами.

— Ничего, что я так внезапно нагрянул?

— Ну что вы… Но только я не успела ничего приготовить особенного…

— Ну и замечательно, вроде пикника…

— Да… пикника…

Сегодня она была нарядней: в черном льняном сарафане и голубой в цветочек блузке со сборчатым воротничком. Генри опустил взгляд, скользнув по тугой часто вздымающейся груди. Посмотрел на блестящие туфли на высоком каблуке. Они напомнили ему маленькие элегантные ослиные копытца.

— Не хотите снять пальто? Что-нибудь выпьете?

— Благодарю. Шерри, пожалуйста. Вижу, у вас есть.

— Да, купила… Вы оставили столько денег…

— Пожалуйста, не упоминайте о деньгах, мисс Уайт-хаус.

Он бросил пальто на пол. Она подняла его и отнесла в прихожую. Потом налила шерри и протянула ему. Ее движения казались ему нежными и смиренными, неописуемо изящными. Наверняка именно так движется гейша.

— Мистер Маршалсон, я так благодарна…

— Зовите меня просто Генри.

— С удовольствием… но тогда, пожалуйста… не могли бы и вы, пожалуйста, звать меня просто Стефани?

— Стефани. Спасибо. Но вы не налили себе… не желаете… виноват, предлагаю вам ваш собственный шерри!

— Это ваш шерри.

— Нет. У вас все хорошо? Я имею в виду… все было хорошо… с тех пор, как я был тут у вас?

— Да-да. Я просто ждала вас.

— Простите, что не пришел раньше. Был занят в Холле. Наверное, вы никогда… не бывали там с Сэнди… да, конечно, не бывали…

— Где?

— В Холле, в Лэкслиндене.

— Нет, не была.

— Это красивое место. Можете убедиться по этой картине.

— Картине?

— Да, вот по этой акварели. Сэнди никогда не говорил вам, что это его дом?

— Он почти нечего не говорил о нем… верно, понимал, что я не захочу слышать о той, другой его жизни… конечно, я не могла поехать туда…

Генри посмотрел на картину. Фрэнсис Тоун [42], сидя, по-видимому, на холме с обелиском, изобразил апрельский вечер, южный фасад дома, позолоченный лучами заходящего солнца, большие деревья, покрытые молодой листвой и отбрасывающие огромные круглые тени за зеленый склон, голубое небо в маленьких сияющих облачках. Генри повернулся к Стефани. В его глазах стояли слезы.

— Он был скрытен. Я для него мало что значила. Он ничего мне не рассказывал.

— Ох… Стефани… виноват!

Он протянул к ней руку, и она крепко сжала ее. Они посмотрели друг на друга. Глаза ее наполнились слезами. Одна слезинка капнула на грудь.

— Я сейчас… только взгляну, готов ли ланч. Это на кухне. Надеюсь, вы не возражаете.

В мгновенном смущении она отняла руку, смахнула слезы и поспешила из комнаты. Оставшись один, Генри обогнул нелепый диван и подошел к окну, морщась от пронзительной нежности, жалости, желания рассмеяться, желания заплакать. Потом последовал за ней на кухню. Они сели за стол.

«Пикник» Стефани был без изысков, но обильный: ветчина, салями, мясной пирог, оливки, помидоры, картофельный салат, зеленый огурчик с йогуртом, сыр, сельдерей, яблочный пирог. И ко всему этому охлажденная бутылка очень хорошего белого вина. Сэнди явно научил ее кое-чему.

Генри, обычно всегда голодный, понял, что не может есть. Не до того. Пожевал для виду ветчины и кусочек огурчика. Заметил, что и Стефани тоже лишь делает вид, что ест. На глазах у нее появлялись еще слезинки, и она старалась их скрыть. Он отпил вина и мгновенно опьянел.

— Ваши родители живы?

— Нет.

— А братья, сестры есть?

— Нет, никого.

— И вы сбежали из дому?

— Да, когда мне было четырнадцать лет.

— Чем занимался ваш отец?

— Он был рабочим. Мы никогда не ладили. Он бил маму. Пожалуйста, не будем говорить об этом.

— Понимаю вас. Простите.

— Расскажите лучше вы… Сэнди никогда мне ничего не рассказывал… я даже не знаю…

— Обо мне, о нас? Мой отец умер давно, когда я был маленьким. Мать очень даже жива, обретается в Холле. У нее есть только я, и Сэнди был, конечно.

— Ваша мать, должно быть, так несчастна. Сэнди иногда упоминал о ней. Я бы очень хотела познакомиться с ней… но это, конечно, невозможно…

— Почему же невозможно? — сказал Генри. Положил вилку, — Нет никакой веской причины, по которой вы не можете познакомиться с моей матерью.

Он посмотрел в круглые влажные темно-синие глаза. Голова у него слегка закружилась, и он отвел взгляд.

— О, нет…

— Послушайте, Стефани, — сказал Генри. — Кстати, я хочу, чтобы вы звали меня Генри.

— Мне как-то… хорошо… Генри…

— Прекрасно. Теперь послушайте. Что прошло, то прошло. То есть для меня вы не… я не пытаюсь занять место Сэнди…

— Разумеется, не пытаетесь…

Слезы снова закапали из ее глаз; она промокнула лицо бумажной салфеткой, размазав помаду на губах.

— То есть… я хочу, чтобы мы были друзьями, узнать вас ближе, я… я никогда не оставлю вас, Стефани… о, дорогая, пожалуйста, не плачьте…

Генри вскочил, обошел стол. Стефани встала, и в следующее мгновение она естественнейшим образом оказалась в его объятиях. Ее руки стискивали его рукав. Горячим, мокрым, смазанным лицом она уткнулась в его пиджак, и он почувствовал, как бешено бьется ее сердце рядом с его сердцем.

Он ласково повел ее в спальню.

— Я получил известие от Джеральда Дилмана, — сказал Брендан.

— Где он сейчас?

— Ведет группу по психотерапии в Глазго.

— Интересно, как долго он продержится. От Реджи есть новости?

— Он говорит, что стал буддистом, но мы думаем, он шутит.

— Я слышал, отец Милсом по-прежнему болен.

— Да, бедный старик.

— Помнишь Сэнди Маршалсона? Я как-то приводил его к обеду.

— Того рыжего пьяницу, который разбился на своем «феррари», не в тот вечер, слава богу?

— Да. Мы все в тот вечер порядком надрались.

— Любопытно, был ли он пьян, когда погиб. Он мне казался совершенно отчаявшимся человеком.

— Бедняга Сэнди. Да, его брат вернулся, думаю, ты никогда не встречал его, Генри Маршалсон, он был в Америке.

— Как же, помню, ты как-то говорил о нем. Твой друг детства. Полагаю, он унаследовал то большое имение.

— Да, но собирается продать его и раздать деньги.

— Благое дело. И кому?

— Хочет дать нам.

— Нам? Неужели! Скорей хватай их, пока он не передумал.

— Его матери это не понравится.

— Это изменит жизнь доброй пожилой дамы.

Катон был раздражен, потому что чувствовал, что Брендану, фактически пригласившему его пожить у себя, чтобы иметь возможность «поговорить серьезно», не следовало бы заниматься банальным трепом, чем они занимались весь ужин. Катон продолжал наскучивший необязательный разговор, не решаясь первым перейти к серьезным темам. Конечно, Брендан, который преподавал весь день, устал. Или думал, что Катон устал и хочет отправиться спать, а не обсуждать на ночь глядя важные вопросы. Но Катон не собирался ложиться, ему не терпелось поговорить по-настоящему, только Брендан все продолжал болтать о пустяках.

Утром Катон перекусил в пабе и после полудня был уже в квартире Брендана, открыв дверь ключом, который хозяин, уходя, всегда оставлял под ковриком. Будучи один в квартире, он позволил себе роскошь насладиться горячей ванной, а потом улегся в узкой, как щель, комнатушке — гостевой спальне. Он мгновенно уснул и проснулся с приходом Брендана. Они выпили вина и поужинали отличным мясным рагу, которое Брендан, знатный повар, приготовил накануне, а сейчас только разогрел. Катон, прихлебывая виски, беспокойно ходил по комнате, останавливаясь, чтобы рассмотреть книги на полках, и снова возобновлял кружение. Брендан не пил; он сбросил обувь и улегся на диван, положив ноги на стул. «Футы, пропасть! наверное, хочет спать», — думал Катон.