— Не так трагически. Пожалуйста, останься. Чтобы я мог уснуть. Из-за лекции о Платоне. Потому что я священник и ты священник. И вообще.
— Прости, — сказал Катон, — Мне очень жаль.
Он открыл дверь. Они посмотрели друг на друга. Катон повторил:
— Прости.
Он начал спускаться по лестнице и услышал, как дверь тихо закрылась за ним.
За сорок пять минут он добрался пешком до Миссии.
Генри стоял на террасе. По склону холма под высокими деревьями равномерно перемещались полосы света и тени, напоминая акварель Фрэнсиса Тоуна. Сверкающую синеву неба прочерчивали движущиеся ряды облаков цвета cafe-au-lait [45]. Солнце сейчас золотило светло-серую вертикаль диммерстоунской церкви, видимую над лесом. Солнце освещало вершины деревьев и каждое дерево в отдельности. Потом сияние диммерстоунской церкви погасло. В ясный день можно было, находясь возле обелиска, видеть и ее шпиль, и шпиль лэкслинденской церкви. Дул сырой холодный восточный ветер. Генри был в пальто.
Генри переполняла сумасшедшая радость. Он будто сидел на крыле ветряной мельницы, то возносясь вверх, то падая вниз в мощном ритмичном полете, и глядел вокруг. Он не стремился к тому, что так чудесно случилось у него со Стефани. Или все же стремился? Трудно сказать. Он знал, что пришел к ней с намерениями скромными и честными, с желанием ей добра, с решимостью не пользоваться необычной ситуацией — насколько зависит от него. Но все-таки воспользовался? Он с ликованием прокручивал и прокручивал в голове события тех нескольких дивных часов. То, что произошло, было несравненно, упоительно. И действительно, просто не могло не произойти. Никогда еще любовная близость не была для Генри столь неизбежной и столь совершенной. И столь молчаливой. Генри пришло в голову, что все его прежние любовницы были американки и они безостановочно болтали. Утехи в постели сопровождались их бесконечными комментариями и шутками. В какой-то степени Генри это нравилось, хотя иногда возникало смущающее подозрение, что тем самым они старались подбодрить его. Прежде он, даже с самыми юными беспутными особами, всегда чувствовал себя младше своей партнерши. Они все были такие опытные, знающие, умелые. Задавали тон. Белла даже называла его «Мальчонка». Но со Стефани он чувствовал — ему дали почувствовать — себя владыкой.
Конечно, Стефани тоже было опытна. Какою ей было со всеми теми мужчинами? С жалостью, доставлявшей странное удовлетворение, он думал о ней как о жертве. Неудивительно, что она была молчалива. Когда он размышлял о ней, чем теперь занимался почти постоянно, его охватывала жаркая волна сострадания, желания не отпускать ее от себя, защищать, оберегать. Когда он сказал ей с такой искренностью: «Нет никакой веской причины, по которой вы не можете познакомиться с моей матерью», то почувствовал, что их отношения необъяснимо изменились, как если бы все неощутимо поднялись на иную высоту. Нет, он не воспользовался ее зависимым положением. Он правильно делал, что не торопился навещать ее, что серьезно раздумывал прежде, что пытался быть достойным своей основной ответственности. Он выдержал испытание, и это сделало его сильней, решительней, свободней для осуществления своего следующего дела жизни. Он был глубоко благодарен Стефани. Радостно, неопасно одержим ею. Пока что не влюблен по-настоящему, но некое чистое чувство испытывал, и это было новым для него.
Время, проведенное с ней в постели, было замечательным. Она была с ним странно неловкой, и это тронуло его сердце. Возможно, проститутка, не привыкшая к нежности, ощущает неловкость в такой момент? Прежде это ему не приходило в голову. Было интересно, как все происходило у них с Сэнди; поначалу одна мысль об этом приводила в ужас. Но странно, ему казалось, что его долг — знать это, положив себе ничему не поражаться, и постепенно это тоже преобразилось для него в нечто иное под воздействием силы преображения, исходившей от этой женщины. Генри стал мягче, смирился. Он жалел ее и жалел Сэнди. Понимал, что они — и он с ними — все жертвы, все — пешки в жестокой игре судьбы. И эта мысль очень утешила его.
Не в самую последнюю очередь Генри был доволен собой, как он, словно по наитию, просто и без всяких предисловий повел женщину в спальню. Когда он раздевал ее, она трепетала в его руках, глядя на него с выражением такой покорной благодарности в круглых синих глазах, что Генри самому захотелось закричать от благодарности и радости. И когда он обнял ее полное теплое тело, ее пышные груди, последние его сомнения улетучились. Впервые в жизни он ничего не рассчитывал, не обдумывал, а просто почувствовал себя счастливым.
Потом они пили чай. Совершенно, необычно умиротворенный, словно знал эту женщину много лет, Генри медлил уходить. Они неторопливо разговаривали о всякой всячине, зачастую касаясь банальных вещей, как старые друзья. Она мало и неохотно говорила о своем прошлом, и Генри не настаивал. Ей было тридцать четыре, на два года больше, чем Генри. Она немного рассказала о стрип-клубе и как ей предложили танцевать, только никто не учил ее этому, просто считалось, что все женщины могут это. Генри рассказал ей, очень расплывчато и избирательно, о Холле, о своем детстве, об Америке и даже о Рассе и Белле (умалчивая о самом важном). Они держались за руки и разговаривали как дети, поверяющие друг другу свои секреты. Он ушел счастливым и успокоившимся. «Ты скоро придешь еще?» — «Скоро. Я позвоню. Не беспокойся», — «Я не беспокоюсь. Я благодарна тебе, благослови тебя Господь!»
Полный энергии, помолодевший, Генри сбежал по ступенькам террасы и спрыгнул на упругую траву. Потом понесся к гаражу и, запыхавшись, остановился на гравийной площадке под часами. Солнце освещало бывшую конюшню, и серо-голубые плитки шифера, мокрые от ночного дождя, слепили глаза. Генри заметил, что некоторые плитки требовали замены, и улыбнулся себе. Он вошел в денник, где стоял желтый «вольво», поднял капот и постоял, с удовольствием и удовлетворением оглядывая двигатель. Расс и Белла оба водили машину, но ничего не понимали в моторах. Генри был у них за механика. Как бы они обходились без него?
Отвечая на их первые письма, Генри, не в силах писать о чем-то серьезном, послал им по отдельности открытки с шутливыми надписями. Рассу — с видом башни почтамта. Белле — цветную с изображением Лэкслинден-Холла, которую купил в деревне. На обороте написал: «Полюбуйся на мое родовое гнездо. Жизнь здесь сущий ад. Скучаю, дорогая». Сегодня пришел ответ от обоих. Расс обошелся открыткой с видом сент-луисской Арки Джефферсона и надписью «"Красные птицы" одолели "Храбрецов" [46]. Ты бы только видел! Когда возвращаешься?» Белла написала длинное послание: «Когда мы можем приехать и пожить у тебя? А если серьезно, дорогой, то пусть твое поместье ад или даже не ад, скорей возвращайся к нам, не заставляй нас тревожиться за тебя…» Генри был рад получить от них весточку, рад, что они любили его, что они существовали на свете, что были там,устраивая ему убежище, другой дом. Но он знал, что не напишет им основательное письмо до тех пор, пока не уладит жизненно важных дел, ожидавших своей очереди. Он спрашивал себя: где он будет через год в это время? Снова в Сперритоне: приходить домой из колледжа, пить крепкий мартини Беллы и рассказывать им, как прошел день? Это казалось в своем несбыточном роде воплощением невинного счастья.
Генри опустил капот желтого «вольво», запер дверь и зашагал по солнцу вверх по склону холма, не переходя ручей, к оранжерее. В детстве она была для него как таинственный, притягивающий и немного зловещий дворец, и сейчас, когда он приблизился к ней, сердце его вдруг забилось от нахлынувших воспоминаний. Оранжерея представляла собой огромное викторианское сооружение с чугунным каркасом, большим центральным куполом и двумя вспомогательными поменьше. Ее великолепие по большей части осталось в прошлом, система отопления не работала, декоративный кафель частью потрескался, частью отвалился, в одном конце почти полностью отсутствовало стекло. Многие из растений и деревьев, посаженных еще дедом и прадедом Генри, выжили, однако переросли, стали корявыми, упирались в крышу и в солнечный день насыщали жаркий воздух экзотическими ароматами: камелии, свинцовый корень, бамбук, мимоза, олеандр. Под одним из малых куполов Беллами выращивал помидоры и ранний латук, он же и поливал все, но в основном обитатели оранжереи просто одичали. Герда и Рода иногда заходили сюда срезать цветы.