— Я пришел за советом, старина Жо, — сказал Амеде, глядя в пустоту. — Тебе всегда выпадают хорошие карты… Твоя Бетти — женщина серьезная, и красивая к тому же. И ты как минимум год останешься при работе. Мне повезло куда меньше! С моей Анеттой мне не удалось отложить на черный день и су! Говорят, на бумажной фабрике «Price Brothers», в Кеногами, набирают рабочих. Но там придется поселиться, и я не знаю, будет ли там так же уютно, как у нас, в Валь-Жальбере…

«У нас, в Валь-Жальбере»… Эти слова значили многое. Амеде был одним из первых рабочих фабрики. Он поступил на работу в 1904 году, двадцать три года назад. У него на глазах фабрика Валь-Жальбер произвела многие тысячи тонн бумажной массы, состоящей исключительно из древесины и воды, без всяких химических примесей. Ему довелось поработать и на прессе, и на размоле древесных волокон, и на стоке водопада, через который сплавленные по реке стволы доставлялись прямиком в цех, где работали корообдирщики.

— На твоем месте, — ответил Жозеф, — я бы съездил на разведку к озеру Кеногами и в Жонкьер, там тоже нужны рабочие руки. Компания идет людям навстречу. Ты читал уведомление от одиннадцатого августа? Его подписал управляющий, месье Беланже. Так вот, тот, кто хочет остаться жить в Валь-Жальбере, хотя не может здесь работать, получает пятидесятипроцентную скидку на оплату жилья. Даже если ты с семьей уедешь, можешь оставить за собой на какое-то время свой дом вместе с мебелью, и это обойдется вам в полдоллара в месяц. Грех не воспользоваться, это даст тебе небольшую передышку.

Амеде немного повеселел.

— Тебе бы в политику, Жо! Какого я дурака свалял! Даже не прочел уведомление управляющего!

— И последний мой тебе совет, Амеде. Пора приструнить твою Анетту. Мы с Бетти пятнадцать лет терпим ее крики и визиты, но у меня часто руки чешутся успокоить ее на свой лад!

И Жозеф Маруа, подмигнув, погладил свой кожаный ремень.

— Я никогда не подниму руку на женщину! — вскипел Амеде. — Даже такую, как моя жена!

Элизабет поставила перед ним чашку чаю и блюдце с куском черничного пирога.

— Это придаст вам сил, дорогой сосед! — ласково сказала она.

Монахини вернулись тридцать первого августа, чтобы подготовиться к началу занятий. О том, что фабрика окончательно закрывается, они узнали из газет еще в Шикутими. Преемник отца Бордеро, молодой тридцатичетырехлетний аббат Огюст Деганьон [21]явился в монастырскую школу, стоило сестрам переступить порог. Он провел долгий разговор с сестрой Элалией, нынешней настоятельницей.

— На сегодня уехало больше семидесяти человек! — говорил кюре матери-настоятельнице. — Соответственно, учеников у вас станет меньше, но все же их количество останется внушительным. Однако я полагаю, что прихожан в нашем прекрасном приходе со временем станет еще меньше. Отец Бордеро в своем письме сокрушается по поводу такой катастрофы, ведь это не может не отразиться на жизни общины!

— Вы правы, отче, — ответила настоятельница. — Но, пока родители будут записывать детей в нашу школу и платить скромный взнос за обучение, мы останемся и будем работать. Преподавание — наша святая обязанность, выше которой только служение Господу.

Монахиня проводила отца Деганьона и стала разбирать школьные учебники. Что до Эрмин, то она встретила сестру Викторианну с радостью и нетерпением, которое ей удавалось сдерживать с большим трудом. Девочка решила дождаться удобного случая, чтобы начать свои расспросы.

— Да что с тобой такое? — удивленно спрашивала сестра-хозяйка. — С самого утра все время вокруг меня вертишься! Мне нужно составить список недостающих продуктов. А ты отнесешь его в универсальный магазин.

Эрмин решила дождаться вечера. У них с сестрой Викторианной все еще была одна на двоих спальня, хотя девочке хотелось бы иметь отдельную комнату.

Когда обе улеглись, Эрмин проговорила шепотом:

— Сестра Викторианна… Мне нужно кое-что у вас спросить.

— Спрашивай, дитя мое. А потом и я тебе кое-что скажу.

Монахиня сняла свой покров. На ночь она покрывала свои коротко стриженные седеющие волосы платком. Ей было сорок восемь лет.

— Этим летом, — начала Эрмин, — я узнала, что мои родители оставили меня на крыльце школы завернутой в меха. Это было в праздник Богоявления. Еще я узнала, что они оставили записку. Сестра, я бы очень хотела ее увидеть.

— Господь милостивый! — вздохнула сестра-хозяйка. — Я боялась, что рано или поздно это случится. Наверное, тебе нелегко было узнать такое, но я до сих пор думаю, что родители просто не могли поступить по-другому. Наверное, с ними приключилось что-то плохое. И ты была очень больна. Они понадеялись, что мы тебя вылечим, и так оно в итоге и получилось. У тебя была корь и сильный жар.

— А вы подумали, что это оспа, — добавила Эрмин.

— Ты и об этом знаешь? Что ж, твой рассказчик знает все подробности.

Сестра Викторианна задула свечу, горевшую вместо ночника. Монахиня считала, что от электрического света у нее начинается мигрень, потому что он слишком яркий.

— Пожалуйста, расскажите мне все, что вы знаете, сестра! — попросила девочка.

— Я как раз пытаюсь вспомнить… Куда могла подеваться эта записка, оставленная твоими родителями? Хотя я-то знаю ее наизусть. Слушай: « Нашу дочку зовут Мари-Эрмин. В прошлом месяце, перед Рождеством, ей исполнился годик. Отдаем ее в ваши руки, на милость Господню. Шкурки — задаток за ее содержание».Разумеется, подписи под запиской не было.

— Почему вы говорите «разумеется»?

— Потому что люди, когда совершают плохой поступок или поступок, за который им стыдно, не оставляют своего имени.

Сидя в своей постели, Эрмин лихорадочно, слово в слово, повторила текст записки.

— Но в этих словах нет ничего плохого, сестра. Они доверили меня вам и Господу. А что стало с мехами? Вы их сохранили?

— Мари-Эрмин, говори помедленнее! Это невежливо! Я Сама продала их в универсальном магазине, поскольку это был аванс за твое содержание. Мой отец был траппером, и только я одна могла выторговать за них хорошую цену.

— Значит, мой отец тоже траппер! — воскликнула девочка. — Теперь, когда вы пересказали мне текст записки, я уверена, что мои родители вернутся! Да, они вернутся за мной! Может, они не могли взять с собой больного младенца и хотели меня спасти, оставив на ваше попечение. Я знаю, что моя мама любит меня, знаю, потому что в моих снах она часто меня целует… И я вижу ее лицо близко-близко! Она очень красивая!

Сестра Викторианна покачала головой.

— Это очень хорошо, что ты их прощаешь, моя дорогая малышка, но прошу тебя, не верь так безоговорочно своим снам! Это всего лишь игра воображения!

— Я очень часто прошу Господа, чтобы Он помог мне прощать все обиды! Ведь и Он нас всех прощает! Господь нас прощает и любит. Я верю, что само небо посылает мне эти сны!

Монахиня зажгла свечу и встала. Нетвердыми шагами она приблизилась к маленькому комоду под распятием из черного дерева.

— Я сама перестирала тогда твои одежки и белье. Они лежат здесь.

Эрмин бросилась к комоду. Сестра-хозяйка развернула отрез хлопчатобумажной ткани, в котором оказались крошечные вязаные детские одежки из бежевой шерсти. Они пахли нафталином. Еще там была распашонка из плотной хлопчатобумажной ткани и такие же ползунки. Сестра Викторианна взяла в руки крошечный белый фетровый чепчик.

— Этот чепчик был надвинут тебе почти на самые брови, — рассказала она. — Чтобы личико не мерзло. От холода тебя защищали меха куницы и чернобурки.

— А горностаевого среди них не было? — спросила внимательная к деталям девочка. — В словаре я читала, что этот маленький плотоядный зверек на зиму становится белым. А кончик хвоста у него черненький!

— Я и без тебя знаю, что такое горностай, — отрезала сестра-хозяйка. — Нет, горностаевого меха не было. Но твой отец наверняка вспомнил об этом зверьке с красивой белой шубкой, когда выбирал тебе имя [22]. Кстати, о твоем имени я и хотела с тобой поговорить. Когда Элизабет Маруа с сыновьями вчера привела тебя в монастырь, я заметила, что все они зовут тебя Эрмин. Но твое имя — Мари-Эрмин, это значит, что тебе покровительствует Пресвятая Дева, мать Господа нашего Иисуса!