Времени – почти восемь, машина будто сжимается, свет тускнеет. По всему седьмому микрорайону зажигаются костры, но не в честь Юбилея. Мы с Эллисом все еще дежурим у Спенсер Плейс, сидим без движения, потеем и действуем друг другу на нервы.

Нам не по себе, как и всему этому чертову городу.

Эллис источает зловоние. Мы опустили стекла и вдыхали запах горящего дерева, горящего Рима, в черном раскаленном воздухе носятся кошачьи вопли; те, до кого мы еще не добрались, баррикадируются, задраивают все ходы и выходы.

Не по себе:

Я думаю о том, что надо подарить Луизе кольцо. Интересно, она уже вернулась из больницы? Мне стыдно перед маленьким Бобби, стыдно за вчерашний день, за то, что я вернулся к Дженис, меня охватывает возбуждение, и вдруг все обламывается:

ЖЕСТКО:

Бьющееся стекло, визг тормозов, красная машина без лобового стекла мчится по улице, ее заносит из стороны в сторону, кидает на бордюр, и она приземляется на крышу возле уличного фонаря.

– Господи! – кричит Эллис. – Это же наши, из борьбы с проституцией!

Мы выскакиваем из машины и бежим через Спенсер Плейс к перевернутому автомобилю.

Я окидываю взглядом улицу: чуть дальше на пустыре горит костер, освещающий небольшую кучку карибцев, черные тени танцуют и улюлюкают, готовятся довести начатое дело до конца, добить, допинать.

Я пялюсь в черную ночь, на костры и баррикады, на высокое пламя, заряженное болью.

Гордый негритос, весь в дредах, делает шаг вперед с видом воина мау-мау: давай, если не слабо.

Но я уже слышу сирены, спецназ, специальные и резервные, наши наемные чудовища уже спущены с цепи. Я поворачиваюсь к красному автомобилю.

Эллис наклонился, разговаривает с двумя мужиками, висящими внутри вниз головой.

– С ними все нормально, – кричит он мне.

– Вызови скорую, – говорю я. – Я побуду с ними, пока не подтянется кавалерия.

– Черномазые суки, – говорит Эллис, возвращаясь трусцой к нашей машине.

Я встаю на четвереньки и заглядываю внутрь автомобиля.

В темноте я не сразу узнаю застрявших ребят. Я говорю им:

– Не шевелитесь. Через пару минут мы вас оттуда достанем.

Они кивают и что-то бормочут.

Я снова слышу рев двигателей и скрип тормозов.

– Фрейзер, – стонет один из мужиков.

Я заглядываю внутрь, пытаюсь разглядеть лицо человека на пассажирском сиденье.

Крейвен, черт его побери. Следователь Крейвен.

– Фрейзер!

Я притворяюсь, что не слышу его, говорю:

– Потерпи, приятель. Потерпи.

Я снова оглядываю улицу и вижу фургон, выплевывающий спецназовцев. Они бегут за карибцами прямо через костер.

Эллис возвращается.

– Радкин приказал вернуться в участок, как только приедет скорая. Говорит, что там – полный дурдом.

– Тут не лучше. Посиди с ними, – говорю я, вставая на ноги.

– А ты куда?

– Я скоро вернусь.

Эллис тихо матерится себе под нос, а я бегу обратно к дому номер два, обратно к Дженис.

– Какого хрена?

– Пусти. Я просто хочу поговорить.

– Неужели? – говорит она, но открывает дверь пошире и пускает меня в квартиру. Она босиком, в длинной цветастой юбке и футболке.

Я стою посреди комнаты. Окно открыто, за ним – запах дыма и начало облавы.

– Кто-то кинул кирпич в машину наших ребят из отдела по борьбе с проституцией, – говорю я.

– Да ты что?! – говорит она, как будто подобное не происходит почти каждый, блин, вечер.

Я затыкаюсь и обнимаю ее.

– А-а, так вот чего ты, оказывается, хочешь, – смеется она.

– Нет, – вру я, обламываясь и чувствуя, что у меня встает.

Она садится на корточки и расстегивает молнию на моих брюках. Я падаю на спину и утопаю в кровати.

Она начинает сосать. В моей голове – черное небо в мерцающих звездах, я слышу сирены и крики, я знаю – настоящее дерьмо еще впереди.

– Где ты был, мать твою?

– Заткнись, Эллис.

– Ты знаешь, что в машине был Крейвен?

– Чего?!

Я сажусь в машину, улица еще полна синих огней и спецназа. Костры потушены, черномазые сгинули, Крейвен и второй – в больнице Св. Джеймса, а младшему следователю Эллису все мало.

Я пускаю его за руль.

– Так где же ты был, а?

– Отстань от меня, – тихо говорю я.

– Радкин нас прибьет, вот бля, – стонет он.

– Не ссы, – вздыхаю я.

Я смотрю в открытое окно на черный Лидс, воскресенье, 29 мая 1977 года.

– Ты что, думаешь, никто не знает про тебя и эту шлюху? – неожиданно говорит Эллис. – Все это знают. Позорище.

Я не знаю, что ему ответить. Мне наплевать, знает он или нет, наплевать, кто знает, но я не хочу, чтобы узнала Луиза. У меня перед глазами лицо маленького Бобби, и я не могу от него избавиться.

Я поворачиваюсь и говорю:

– Сейчас не время. Оставь на потом.

Он, как ни странно, следует моему совету. Я поворачиваюсь обратно к окну, он – к дороге, мы настраиваемся на схватку.

Милгартский полицейский участок.

Десять вечера, средневековье.

Прямо из моего собственного смутного времени:

Вниз по лестнице – в темницы, поворот ключа в замке, звон кандалов и цепей, лай людей и собак.

Да здравствует Инквизиция:

Инспектор Радкин с короткой стрижкой, без пиджака – в конце коридора из белого света и белой жары.

– Спасибо, что соизволили присоединиться к нам, – ухмыляется он.

Эллис с кривой рожей и зудящими ладонями виновато кивает.

– Как дела у Боба Крейвена, все нормально?

– Да, отделался парой синяков и порезов, – бормочет Эллис.

– Нашли что-нибудь? – спрашиваю я.

– Полный набор.

– Есть что-нибудь конкретное?

– Возможно, – подмигивает он. – А у вас?

– То же самое, что и раньше: ирландец, таксист и мистер Дейв Кортина.

– Ну тогда ладно, – говорит Радкин. – Заходи.

Он открывает дверь в камеру, а там… твою мать.

– Это – твой, да, Боб?

– Да, – говорю я через силу, не чувствуя желудка.

Кенни Д., спенсерский парень в дешевых клетчатых трусах, распят на столе, как черный Христос: голова и спина прижаты к столешнице, руки вытянуты, ноги раскинуты в стороны, хрен и яйца открыты всему миру.

Радкин закрывает дверь.

Белки глаз Кенни лезут из орбит, он старается рассмотреть, кто вошел в его перевернутый вверх тормашками ад.

Он видит меня, и до него доходит: он один против пяти белых полицейских: Радкин, Эллис и я, плюс двое рядовых, прижимающих его к столу.

– Мы тут его немного допросили по инструкции, – ржет Радкин. – Но у нашего Самбо, видать, рыльце в пушку, так что он решил поиграть в черного Роджера, мать его, Баннистера. [3]

Кенни пялится на меня снизу вверх, зубы сжаты от боли.

За моей спиной открывается и снова закрывается дверь. Я оглядываюсь. Ноубл стоит прислонившись к дверям, наблюдает.

Радкин улыбается мне и говорит:

– Он хотел тебя видеть.

У меня пересохло во рту. Я спрашиваю срывающимся голосом:

– Он что-нибудь еще говорил?

– В том-то все и дело, – Радкин ржет вместе с двумя рядовыми. – Объясните следователю Фрейзеру, почему вы хотели поговорить с Самбо.

– Мы нашли его вещи в доме номер три по Фрэнсис-стрит, – выпаливает один из них, явно стараясь угодить начальству.

Он затыкается, до меня доходит:

Миссис Мари Уоттс, проживающая по адресу Фрэнсис-стрит, дом три, микрорайон семь, Лидс.

– И после этого он отрицает, что был знаком с покойной Мари Уоттс, – каркает Радкин.

Я стою посреди камеры, стены сжимаются вокруг меня, жара и вонь усиливаются, я думаю: Кенни, твою мать.

– Я ему объяснил, – говорит Радкин, – что его черная кожа скоро станет синей, если он не начнет отвечать на наши вопросы.

Распятый на столе Кенни закрывает глаза.

Я наклоняюсь и шиплю ему в ухо: