Со временем я простил Гойкоэчеа, хотя это было нелегко. В ту пору мои братья и болельщики «Барселоны» говорили, что он был настоящим убийцей, и я им не возражал. Кого я никогда не прощу – это Хавьера Клементе, возглавлявшего в ту пору «Атлетик». Сразу же после окончания встречи он заявил, что испытывает чувство гордости за своих футболистов, и что следует подождать хотя бы неделю, чтобы узнать, действительно ли Марадона получил такую тяжелую травму. Наилучший ответ ему дала газета Marca, вышедшая с великолепной «шапкой»: «Быть артистом запрещено». Это пришлось очень кстати, поскольку тогда было очень серьезное противостояние нами, кто играл в мяч, и теми, кто… бегал. И я был чем-то наподобие знамени для тех, кто получал удовольствие от обращения с мячом, в стране, где больше всего били по ногам. Если итальянцы умели опекать соперника, то испанцы тебя убивали прямо на поле.
Травма была настолько серьезной, что заставила меня вкалывать до седьмого пота, чтобы восстановиться. Я сделал это вместе с гением, доктором Рубеном Дарио Оливой, в Буэнос-Айресе, куда я так хотел вернуться.
«Сумасшедший» Олива – так я его называю, с уважением к нему, и он об этом знает – видел каждого насквозь. На мой взгляд, в мире нет такого врача, который настолько хорошо разбирался бы в спортивной медицине. И, конечно же, я обращался к нему раз семьдесят по поводу растяжений и других повреждений, но сейчас, сломанный, я нуждался в нем больше, чем когда-либо. Он жил в Милане, и все еще живет там. Всякий раз, когда я набирал его номер, он садился в самолет и уже через час был в Барселоне. Подчас он прилетал вечером, ночевал в Испании, осматривал меня утром и потом мчался на всех парах обратно в Италию, чтобы успеть к своим пациентам. Если бы он прилетел тогда, сразу же после матча, меня бы не стали бы оперировать, нет, сеньор… Потому что он этого не позволил бы. А меня прооперировали через два часа после окончания встречи, сразу же, тогда как доктор Олива прилетел на рассвете. Он встретился с доктором Гонсалесом Адрио и спросил его, как все было. Тогда они заключили между собой договор. Доктор Олива сказал: «Если через 15 дней мы сделаем радиографию, и обнаружатся первые признаки спаек кости, восстановительным процессом займусь я, по своей собственной методике. В противном случае вы продолжите свою работу». Конечно, если бы этим занялся галисиец, полгода неподвижности были бы мне обеспечены. Но Олива его обставил; он не стал дожидаться, пока пройдет 15 дней, а уже через неделю, не больше, снял гипс, сделал мне радиографию, посмотрел, как обстоят дела, и сказал мне:
— Ставь ногу…
— Что? Доктор, порой я называю вас «сумасшедшим», но это всего лишь прозвище.
— Я когда-нибудь тебя обманывал? Ставь ногу, ставь потихоньку…
И я поставил, чуть не наделав в штаны от страха, но все-таки поставил.
Неделю спустя, когда мы собрались все вместе для того, чтобы обсудить, как идет процесс моего восстановления, Олива и я чуть не довели до инфаркта Гонсалеса Адрио. Я пришел на костылях, поднимая левую ногу… «Сюда, Диего, осторожно», — сказал мне этот барселонский дрозд и показал несколько ступенек, по которым я должен был спуститься, чтобы сделать радиографию. «Подержите их, доктор», — ответил я ему, и спокойно спустился на своих двоих. У Гонсалеса Адрио от неожиданности сомкнулись веки. После этого он увидел все своими глазами, и моя дальнейшая судьба оказалась в руках Оливы. Мы некоторое время поработали в Барселоне, после чего сразу же решили лететь в Буэнос-Айрес. Конечно, такая головка члена как Нуньес, ничего не хотела знать, но тут Цитершпиллера осенило. И он сказал этому карлику:
— Если вы разрешите Диего уехать в Аргентину, мы обещаем вам, что уже в январе он будет на поле, готовый играть. Если же мы не выполним наше обещание, то откажемся от полагающихся нам по контракту денег за весь период нашего отсутствия.
У несчастного Нуньеса загорелись глаза. Разумеется, врачи «Барселоны» сказали ему, что я не смогу играть по меньшей мере шесть месяцев, и у него появился шанс сэкономить несколько песет.
Благодаря знаниям и идеям доктора Оливы, противоречившим тем, что предлагали большинство врачей, мне сняли гипс через семь дней, а на поле я вернулся через 106 дней: 8 января 1984 года под дождем я сыграл против «Севильи». Мы победили со счетом 3:1, а я забил два мяча – второй и третий. Когда счет был 2:0, трибуны начали просить Менотти заменить меня, чтобы они могли устроить мне овацию. Однако «Севилья» сократила разрыв в счете, и все замолчали. Я забил третий мяч, и они начали снова и продолжали до тех пор, пока Менотти не убрал меня с поля. Зрители на трибунах рванули вниз, к полю, все кричали и аплодировали мне, скандируя вроде бы «Ма-ра-дооо! Ма-ра-дооо!», точно сказать не могу, так как на стадионе стоял оглушительный визг. Эта овация была одной из самых запоминающихся в моей жизни. Никто не мог поверить!
В следующем матче я забил два мяча в ворота «Осасуны», но они оказались бесполезными, так как они отгрузили нам целых четыре. Затем мы сыграли вничью с «Мальоркой», и пришло время матча-реванша с «Атлетиком», 29 января: мы выиграли 2:1, и я забил оба гола… Мы начали бороться за чемпионство с мадридским «Реалом», голова к голове. Однако когда настал черед очного поединка, 25 февраля 1984 года, мы уступили: мы проигрывали 0:1, я сравнял счет, а за пять минут до конца нам забили решающий мяч. Именно поэтому мы выбыли из чемпионской гонки и закончили чемпионат на третьем месте.
Слава Богу, я остался цел и невредим благодаря Оливе, который заставил понять остальных, что одним из ключевых моментов моей игры является подвижность голеностопа. Если бы процесс восстановления был традиционным, я бы потерял способность поворачивать его в разные стороны больше обычного.
Как бы то ни было, а проблема была не на поле, а за его пределами. Одна из стычек с Нуньесом произошла потому, что мне не давали раскрыть рта. Но я все равно продолжал разговаривать – с Гарсией, с Пересом, с Магойей, я делал это ради людей… Однажды он позвонил и сказал: «Я запрещаю вам разговаривать с Гарсией». На это я ему ответил, что он не не может мне ничего запретить, поскольку я подписывал контракт для того, чтобы играть и тренироваться, и это вовсе не значит, что он купил мою жизнь. Как же он разозлился…
К тому времени я уже знал, что он готов выписать мне «волчий билет». Нуньес мне уже показал, кто всем там заправлял. «Хорошо, мне представляется отличным, что вы здесь главный», — ответил я, и с этого момента на страницах газет началась настоящая травля. Когда мы играли хорошо и выигрывали, не происходило ровным счетом ничего. Но стоило только сыграть с кем-нибудь вничью или, не дай Бог, проиграть, как мне сразу же начинали перемывать кости: что я не до конца вылечился от гепатита, что я ухожу по ночам из расположения команды, веду развратный образ жизни и все в таком роде. Конечно же, эти слухи раздувала пресса, целиком и полностью зависимая от Нуньеса. И в один прекрасный день я пришел к Нуньесу без приглашения и сказал:
— Я хочу, чтобы вы меня продали!
— Нет!
— Тогда я отказываюсь выходить на поле!
И в те дни появился вариант с «Наполи». Нуньес вел себя со мной очень подло и грязно. Так грязно, что много времени спустя, когда я уже играл в Италии и приехал в Испанию для того, чтобы получить приз лучшему латиноамериканскому футболисту, выступавшему в испанском чемпионате, Нуньес искал возможность отомстить мне и выдумал одну историю, которая могла мне дорого обойтись. Один мальчишка сказал, будто бы я сбил его на своей машине и сильно покалечил. Полиция отправилась искать меня туда, где должны были вручать приз, и взяла в наручники. А остальные футболисты собрались мне на выручку… Это были Шустер, Уго Санчес, Хуанито, мир его праху… Хуанито кричал им, стоя у окон участка: «Да здравствует Франко!», а я, внутри, подписывая бумаги, смотрел в глаза тому пареньку: «Когда я тебя сбил? Когда? Расскажи им все, скажим им, что это ложь Нуньеса, пожалуйста!».