Потом Штефан вспомнил, что и прежде надевал халаты, хотя сколько раз, сказать не мог. Коридором он побрел в ледяную уборную, обложенную зеленым кафелем, потом обратно, перебирая руками по стене, словно альпинист.

В комнате он застал тетю Элизабет — в накинутой на плечи шали она стояла у окна.

— Здравствуй, Штефан, — проговорила она. — Я принесла тебе ужин. Ты же наверняка сильно проголодался.

Штефан лег в постель прямо в халате. Обращается с ним как с ребенком. Да еще взбила подушку и расправила простыню! Это раздражало.

— У тебя жар, да? Сон обязательно поможет, но ты должен есть. — Элизабет села на кровать, прямо Штефану на ногу. Тут же вскочила и давай извиняться, словно могла его раздавить. Потом опустилась на самый краешек кровати и затеребила бахрому шали. — Мы с тобой уже встречались. Тебе в ту пору было почти три, совсем малыш. Но даже тогда ты прекрасно говорил по-английски.

— Не помню…

— Я и с отцом твоим встречалась. Он очень любил твою маму и тебя, разумеется.

Штефан уже не помнил времена, когда его родители любили друг друга. В тяжелом халате он сильно потел. Тетя Элизабет была вроде немолодой, но и не старой тоже. Губы накрашены, пахнет духами. Штефан не знал, что сказать.

Глаза Элизабет скользнули по его груди и рукам. На тумбочке лежали сигареты и зажигалка.

— Наверное, все солдаты курят, — проговорила Элизабет.

— Нет, вовсе нет. «Зиппо» мне подарил американец. Очень хорошая зажигалка, не раз выручала.

— Кажется, парень ты практичный. Не из тех, кто тратит полжизни, докапываясь до сути.

Штефан не понимал, что тетя имеет в виду. Впрочем, суть его жизни уже уничтожили. Штефан щелкнул зажигалкой. Когда он в последний раз курил? Кажется, несколько недель назад.

— Когда твоя мама была маленькой, она вырывала сеянцы, чтобы посмотреть, проросли или нет. Очень в ее духе: она хотела всего и сразу. — Элизабет подняла подбородок и легонько дунула, отгоняя дым. — Хотела знать наверняка, что все получится именно так, как нужно ей. По-моему, торопить события не стоит, как ты считаешь? Не то возможности не успеют проклюнуться из семени.

Ну и разговор! Как в кино: на такие темы любовники беседуют. Штефан вдруг почувствовал себя совсем взрослым.

— Только прав ты или нет, понимаешь слишком поздно. В жизни ничего не происходит дважды. На ошибках учиться не получается, поэтому каждый день мы совершаем новые.

Штефан не знал, говорит Элизабет о себе, о нем, о войне или ни о чем конкретно — просто тишину заполняет.

— Штефан, как ты хочешь жить дальше?

— Хочу служить родине! — отчеканил Штефан и тотчас почувствовал, что Элизабет разочарована. Ответил, как детсадовец, заучивший пару фраз для праздника в «Дойчес юнгфольк», но слова эти прочно засели в голове, и другого ответа Штефан пока не знал.

— Да, конечно, — кивнула Элизабет. — Хочешь служить родине. Великой Германии.

— Ее больше нет.

— Да уж. Прости, зря я раны бережу. Ты, наверное, зол, что тебе врали и заставляли сражаться.

— Никто меня не заставлял, — покачал головой Штефан и решил сменить тему: Элизабет задает слишком много вопросов. — У меня для вас подарок. — Он соскользнул с кровати, подошел к чемодану — после сигареты получалось куда легче — и протянул Элизабет сверток.

В свертке оказался рваный кусок холста. Девушка с длинными медными волосами идет с солнцепека к тенистой деревенской площади. Под деревьями притаилось кафе, за столиком сидит мужчина и наблюдает за девушкой, а она одной рукой придерживает подол летнего платья, другой — шляпу. Ветерок развевает длинные волосы, пламенем сияющие на фоне пронзительно-синего неба.

Элизабет впилась глазами в портрет.

— Это я, — наконец проговорила она.

В углу стояли инициалы и год: «МР 1929», а на обороте карандашом нацарапали: «Мазаме, Лангедок».

— Вы ведь знаете, что это за Мазаме? — спросил Штефан.

— Нет, я никогда не была во Франции.

— А этого художника, МР, знаете? — Элизабет промолчала, и Штефан решил, что она не расслышала. — Вы знаете художника?

— Да, это Майкл Росс. Майкл.

Получается, она знала Еврея. Штефан выдержал паузу.

— Он ваш друг?

Элизабет подняла голову.

— Друг? — Она обвела инициалы пальцем. — Нет.

Штефан чувствовал: все тетины мысли занимает ее портрет в совершенно незнакомой деревне.

— Красивая картина, правда? — спросил он.

Элизабет не ответила. Столько наговорила — а тут замолчала.

Вечером Элизабет несет Штефану ужин, а спустившись на первый этаж, садится за стол, где ждет семья, и наливает себе воды. Джордж протягивает ей джин с тоником. Волосы Элизабет зачесаны назад, на ней бесформенные вельветовые брюки, вязаная шаль, чтоб не мерзнуть на сквозняках, алая помада и слишком много духов «Парижский вечер». Кажется, она хотела надеть платье, но забыла. Кристина видит: мамины мысли где-то далеко. Джордж щупает подбородок — нет ли щетины.

Миссис Маккрей поднимает крышку супницы, и аромат «Парижского вечера» тотчас растворяется в запахе пикши. Элизабет опускает ложку в суп. Остальные не двигаются.

— Где он? — не выдерживает Мод. — Что он делает?

— Спит. Я оставила ему поднос, — скороговоркой отвечает Элизабет, и все понимают, что обсуждать нечего. Немецкий парень до сих пор спит.

Ночью под Кристининым окном бродят звери. Наверняка олени или коровы, но по звукам — сущие слоны. Они стонут, будто от горя, и надрывно кашляют.

Кристина полдня ходила как сонная муха, а теперь заснуть не может. Колени прижаты к груди — так теплее. Ноги сильно ноют, и Кристина их вытягивает. Только кровать холоднее Северного Ледовитого океана, и Кристина снова сворачивается калачиком. В подушке ком, да еще раздражает шов поперек наволочки. Сон не идет, а отвлечься не на что: темно, перед глазами лишь серебристый потолок. Трещины на штукатурке похожи на реки с притоками. Кристина разглядывает их одну за другой и на середине этой речной карты замечает паука. Он не шевелится, ждет благоприятного момента. Прямо под пауком спит Мод.

Кристинины уши растут и крутятся, ловят звуки, что притаились во мраке. Сперва пульсирует тишина, потом из нее проступают голоса, путешествующие по водопроводным трубам. В батарее чуть слышно играет оркестр; в соседней комнате включили радио, и теперь по трубам передают музыку.

Кристина слышит звук, различимый лишь в полной тишине. Звук не направленный: как ни прислушивайся, всегда доносится из разных мест — то из-под половиц, то с потолка. Вроде бы чье-то дыхание, но очень напоминает скрежет пилы по камню.

После завтрака Элизабет и Джордж вышли на улицу и чуть не ахнули, такой чудесной была погода. Элизабет взяла мужа под руку, и оба зажмурились от яркой пестроты холмов. Распустились нарциссы, пели птицы, над лужами летали стрекозы. Стоял полный штиль, и прозрачной небесной голубизне ничего не угрожало.

— В такой день нужно появиться на свет, — проговорил Джордж, умеющий превращать обычные слова в поэзию.

Две дорожки следов спускались по росистой траве к озеру, где Мод, купая в воде подол пальто, разглядывала то, что держала в пригоршне. Рядом, скрестив руки на груди, стояла Кристина. Она чуть подбоченилась, откинула назад волосы и, макая в воду носок туфли, смотрела на другой берег озера. Убранные назад волосы такие же, как у Элизабет в молодости, — восторг пожилых дам и вечный протест моде. Джордж называл Кристину тициановским ангелом, а та твердила, что проклята, — мол, рыжим идет лишь оранжевый.

Одно время Элизабет казалось, что дочь вырастет гибкой и изящной, как Карен. Серые глаза, упрямый рот и крупные черты Джорджа — Кристина и впрямь эдакая мрачноватая красавица. Вероятно, однажды мужчины оценят ее безмятежное равнодушие и бесхитростную улыбку.

Элизабет с Джорджем прошли в тень высоких елей, потом снова на солнце. Видимо, на кухне открыли окно: утреннюю тишину нарушал звон посуды, грохот кастрюль и музыка, которую передавали по старому радио миссис Маккрей.