— Папашка, ты веришь в случайности? — спросил я.

Он посмотрел на меня в зеркало.

—  Верю лия в случайности?

— Так точно!

— Но ведь случайности — это именно то, что происходит совершенно случайно. Когда я выиграл в лотерею десять тысяч, мой номер выпал среди тысячи других номеров. Конечно, я был весьма доволен результатом. Но то, что деньги выиграл именно я, была чистая непредвиденная случайность.

— Ты в этом уверен? А ты забыл, что тем утром мы нашли четырёхлистник, который означает удачу? И если бы ты не выиграл этих денег, ещё неизвестно, смогли ли бы мы поехать в Афины.

Он хмыкнул, а я продолжал:

— А случайно ли твоя тётя поехала на Крит и там неожиданно увидела мамину фотографию в модном журнале? Или в том был некий смысл?

— Ты хочешь узнать, верю ли я в судьбу? — спросил он, и, по-моему, он был доволен, что его сын интересуется философскими вопросами. — Я отвечу — нет.

Я подумал о стеклодувах-бубнах и о том, что сам побывал на стекольном заводе перед тем, как прочитал о таком заводе в книжке-коврижке. Кроме того, я вспомнил о карлике, подарившем мне лупу незадолго перед тем, как я получил книжку с микроскопическими буквами. Мало того, я вспомнил и то, что произошло, когда моя бабушка проколола в Фроланде велосипедную шину, и что случилось потом.

— Я не считаю случайностью то, что я родился, — сказал я наконец.

— Перекур! — объявил папашка. Очевидно, я сказал что-то, чем спровоцировал очередную мини-лекцию.

Мы остановились на холме с изумительным видом на Адриатическое море.

— Садись! — велел мне папашка, когда мы вышли из машины, и показал на большой камень.

— Итак, тысяча триста сорок девятый год. — Вот первое, что он сказал.

— Эпидемия чумы, — подхватил я. Я достаточно хорошо знал историю, но не мог понять, какое отношение эпидемия чумы имеет к случайностям.

— О’кей, — сказал папашка и продолжал: — Ты наверняка знаешь, что во время этой чумы вымерла половина населения Норвегии. Но кое о чём в этой связи я тебе ещё не рассказывал.

Когда он так начинал, я понимал, что лекция будет долгой.

— Ты знаешь, что у тебя в то время было много-премного предков?

Я удивлённо покачал головой, не понимая, как это возможно.

— У человека бывает двое родителей, четверо дедушек и бабушек. Восемь прадедушек и прабабушек, и так далее. Если считать в обратную сторону, то до тысяча триста сорок девятого года их наберётся очень много.

Я кивнул.

— Хорошо. Вернёмся к той эпидемии чумы. Смерть шла от селения к селению, и больше всего она косила детей. Некоторые семьи вымирали полностью, в других один или два человека выживали. В то время, Ханс Томас, у тебя было много предков, и все они выжили.

— Откуда ты это знаешь? — удивлённо спросил я.

Он затянулся сигаретой и сказал:

— Потому что сейчас ты сидишь здесь и смотришь на Адриатическое море.

Опять он сказал нечто столь поразительное, что я не знал, как на это реагировать. Но я понял — он прав, потому что, если бы хоть один из моих предков умер в детстве, они уже не могли бы быть моими предками.

— Шансов на то, чтобы ни один из твоих предков не умер в детстве, бывает один на миллиарды, — продолжал он, и дальше слова из него хлынули, как водопад: — И дело тут не только в эпидемии чумы. Фактически все твои предки выросли и родили детей, несмотря на тяжелейшие природные катаклизмы, несмотря на чрезвычайно высокую детскую смертность. Многие из них, конечно, болели, но всегда справлялись с болезнью. Таким образом и ты, Ханс Томас, был на волосок от смерти не один миллиард раз. Твоей жизни на этой планете угрожали дикие животные и насекомые, метеориты и удары молний, болезни и войны, наводнения и пожары, отравления и покушения на убийство. В одной только битве под Стиклестадом ты был ранен много сотен раз. Потому что твои предки участвовали в ней с обеих сторон — собственно, ты воевал против самого себя и своей возможности родиться тысячу лет спустя. То же самое, как ты знаешь, происходило и во время Второй мировой войны. Если бы во время оккупации норвежские патриоты застрелили твоего дедушку-немца, то ни я, ни ты никогда бы не родились на свет. Дело в том, что в истории такое происходит много миллиардов раз. Всегда, когда в воздухе свистели стрелы, твои возможности родиться резко уменьшались. И всё-таки ты сидишь тут жив-здоров и разговариваешь со мной. Ты это понимаешь?

— Я в это верю, — сказал я. Во всяком случае, мне казалось, я понимаю, как важно, что шина бабушкиного велосипеда спустила во Фроланде.

— Я говорю об одной длинной цепи случайностей, — продолжал папашка. — На самом деле эта цепь уходит в прошлое, к первой клетке, которая разделилась надвое и таким образом дала толчок всему, что растёт и живёт сегодня на этой планете. Шансы на то, что именно моя цепь не разорвётся в течение трёх или четырёх миллиардов лет, так ничтожны, что это даже трудно себе представить. Но вот я живу, чёрт меня подери. И прекрасно понимаю, как мне повезло, что я живу на этой планете вместе с тобой. Я понимаю, как должен быть счастлив даже самый ничтожный червяк на этой планете.

— А что бывает с тем, кому не повезло? — спросил я.

— Их просто не существует! — почти проревел папашка. — Они так и не родились. Жизнь — это лотерея, в которой видны только выигрыши.

Он замолчал и долго смотрел на море.

— Ну что, поедем дальше? — спросил я его через несколько минут.

— Нет! Помолчи, Ханс Томас, это ещё не конец.

Он произнёс это так, как будто повторил чьи-то слова. Может, он считал себя радиоприёмником, который принимает те волны, которые ему посылают. Наверное, именно это и называется вдохновением.

Пока он ждал вдохновения, я достал из кармана лупу и навёл её на красную древесную вошь, которая бегала по камню. Под лупой она превратилась в чудовище.

— Так обстоит дело со всеми чудовищами, — прокомментировал это папашка.

Я спрятал лупу и посмотрел на него. Когда он умолкал и сосредотачивался перед тем, как снова заговорить, я знал, что сейчас он скажет что-нибудь важное.

— Возьмём простейший пример, — сказал он наконец. — Я думаю о своём товарище, и вдруг он звонит мне по телефону или появляется на пороге. Многие склонны считать, что это объясняется чем-то сверхъестественным. Но ведь не всегда, когда я думаю об этом товарище, он звонит мне по телефону или приходит ко мне. К тому же достаточно часто он звонит мне, хотя я о нём и не думал. You see? [33]

Я кивнул.

— Дело в том, что люди запоминают те случаи, когда что-то произошло одновременно. Если они находят десятку, когда в ней нуждаются, они объясняют это чем-то "сверхъестественным". И думают так даже тогда, когда постоянно нуждаются в деньгах. Таким образом возникает множество слухов о "сверхъестественных" событиях, которые случились со всякими тётушками и дядюшками во всём мире. Людей так занимают эти истории, что их количество быстро растёт. Но и в этой лотерее нам видны только выигрыши. Я собираю джокеры, и потому нет ничего удивительного в том, что у меня их уже целый ящик!

Он перевёл дух.

— Ты никогда не подавал прошения? — спросил я.

— О чём?

— О том, чтобы получать от государства жалованье как философ.

Он презрительно засмеялся, а потом сказал уже более спокойно:

— Интерес людей к "сверхъестественному" объясняется их странной слепотой. Они не видят наиболее таинственного, а именно — самого нашего мира. Их больше занимают марсиане и летающие тарелки, чем загадочное творение, которое расстилается у наших ног. Я не верю, что наш мир — это случайность.

Потом он наклонился ко мне и прошептал:

— Я верю, что Вселенная создана с неким умыслом. И он кроется в существовании миллиардов звёзд и галактик.

Мне показалось, что всё им сказанное умещалось в несколько поучительных перекуров. Но я всё ещё не был уверен в том, что всё касающееся книжки-коврижки было чистой случайностью. Может быть, случайностью и было то, что мы с папашкой побывали в Мурано перед тем, как я прочитал о бубновых карликах. Может, случайностью было и то что карлик подарил мне лупу перед тем, как я получил книжку-коврижку с микроскопическими буквами. Но то, что именно я получил книжку-коврижку, — в этом несомненно был какой-то умысел.