Я спросил, хорошо ли она почивала, на это Селия ответила, что не сомкнула глаз, Да и как можно заснуть в такой ужасной комнате — ничего более вульгарного, безвкусного и аляповатого она в жизни не видела. Трудно представить человека, который чувствовал бы себя здесь хорошо. Кроме меня, разумеется.

В ответ я заверил ее — и голос мой не дрогнул, — что она может выбрать любую другуюкомнату на свой вкус. Затем спросил, могу ли я сесть. Лучше, если я буду стоять, ответила Селия.

Хотя к этому времени меня основательно сбила с толку необъяснимая враждебность Селии, я все же заговорил о том, ради чего пришел. Я сказал, что, как человек, испытавший на себе в течение недолгого времени благосклонность короля, могу больше, чем кто-либо другой, понять глубину ее горя. Я поведал ей, до какой степени мои плоть и дух, пребывавшие ранее в мире и спокойствии — во власти лишь Бога и Святой Троицы, «одержимы» королем. Более того, я пошел дальше и сказал, что, по моему разумению, во всем королевстве нет ни мужчины, ни женщины (кем бы они ни были — благочестивыми христианами, как мои родители, пуританами или квакерами, здравомыслящими людьми или безумцами), которые не мечтали бы о том, чтоб исходящее от него сияние осветило хоть на миг их унылое существование. «Что же до нас с тобой, Селия, нас, которые удостоились толики его любви…»

—  Любви? — вскрикнула Селия. — Не много ли ты на себя берешь, Меривел? Какой самообман! Как смеешь ты называть любовью отношение к тебе короля? Ни одной секунды, ни одного мгновения король Карл не любил тебя, Меривел. Мой тебе совет: никогда впредь не употребляй это слово!

— Я только хотел… — начал я, но тут Селия встала и, метнув в мою сторону страшный взгляд, заставила замолкнуть. Она ткнула белым пальчиком меня в алый жилет и пронзительно прокричала: «Правда в том, что король, любя меня,сгорая страстью по мне,использовал тебя. Всего лишь использовал, Меривел. Ему было нужно найти самого недалекого человека в окружении, самого глупого, самого тупого, который повиновался бы ему, как собака, и ничем не мешал, — и он нашел тебя! Я умоляла: не заставляй меня выходить замуж за такого идиота, умоляла на коленях, но он в ответ только хохотал. „Кому, как не идиоту, могу я предложить стать платным рогоносцем?" Тебе ясно, Меривел? Ты в состоянии уразуметь, о чем я говорю» или ты совсем уж непроходимый тупица?»

Боюсь, у меня недостанет сил пересказать дальнейшее. Слишком больно. Конечно же, я все «уразумел», повторяя ее слова. Уразумел весь ужас своей роли и, хотя Селия, в гневе и отчаянии, продолжала бросать мне в лицо оскорбления, не стесняясь жирной «юбочницы», которая, мерзко ухмыляясь, наблюдала за нами, я просто не способен их воспроизвести.

Прекратив попытки установить дружеские отношения с Селией и, уж конечно, не расспрашивая жену, как случилось, что король ее отверг, я тихо вышел из комнаты и сам закрыл дверь, не дав возможности «юбочнице» демонстративно захлопнуть ее за мной.

Первое, что пришло в голову: у кого искать утешения после этого ужасного открытия? У Пирса? Уилла Гейтса? Вайолет Бэтхерст? Мег Стори? У моей бывшей подружки Рози Пьерпойнт? Я чувствовал острую потребность в искреннем человеческом участии. Однако час был ранний, дом погружен в темноту, и все, кто мог помочь, спали: Пирс на спине — он сжимает в руках половник; Уилл Гейтс, лежа на низенькой кровати на колесиках, грезит о деревенских девушках; Вайолет, благополучно ускользнувшая на время из сознания старого Бэтхерста, спит, зарывшись в роскошную парчу; Мег забылась сном на своем чердаке, дыхание ее отдает пивом; нежная Рози ворочается в постели Пьерпойнта, потревоженная журчанием просыпающейся реки… Ну да Бог с ними.

Покинув Золотую Комнату, я направился в западное крыло дома и поднялся по холодным каменным ступеням в башенку, где находилась круглая комната, та, которая привела меня в восторг, когда я впервые увидел ее. Комната все еще пустовала, перемены ее не коснулись. Я подходил поочередно к каждому окну, выглядывал наружу. Тонкая красная полоска на небе говорила о близком рассвете. Легкая дымка затягивала парк, скрывая от посторонних глаз маралов.

У одного окна я сел. Эта прекрасная комната никогда не найдет себе применения, подумал я. Во всяком случае, на моем веку. Это место неподвластно моему пониманию, я не сумею им правильно распорядиться, хотя оно волнует мое воображение. Мои возможности ограничены. Я слишком земной, грубый, невежественный человек и никогда не смогу постичь этой комнаты.

Конечно же, я поделился с Пирсом тем, что наговорила мне Селия в Золотой Комнате.

Я согласился помочь ему в более чем странной затее: принести с деревенского кладбища немного земли, из которой Пирс намеревался выделить селитру. Дело в том, что, помимо прочих болячек, Пирс страдает мочекаменной болезнью и надеется излечиться от нее, регулярно принимая определенную дозу этого мерзопакостного вещества.

Для этой цели Пирс прихватил с собой небольшую лопатку и кожаную сумку. Я проявил благородство, вызвавшись нести лопату (мой друг еще полностью не восстановился после тяжелого путешествия по болотам), а сумку Пирс повесил на свою длинную шею, в результате чего стал еще больше похож на монаха из нищенствующего ордена.

Неспешно пройдя по подъездной аллее, мы вышли на тропу, ведущую к деревне. После посещения кладбища я намеревался предложить Пирсу подкрепиться в «Веселых Бездельниках» и за трапезой обо всем рассказать. Однако Пирс еле тащился, и я, чтоб не окоченеть от холода, всю дорогу трепал языком не умолкая и успел поделиться своими грустными новостями еще до того, как мы пришли в деревню. Закончив рассказ, я жестом, полным отчаяния, далеко отшвырнул лопату.

Пирс взглянул на меня. В его больших глазах я уловил нечто похожее на жалость, но он не проронил ни слова и, пока я ходил за лопатой, не останавливаясь, шел вперед. Я уже подумывал, не повторить ли мою историю еще раз» чтобы проверить, слушает ли меня мой друг, но тут Пирс откашлялся и произнес:

— Меня могут счесть старомодным, но я верю, что все, включая безумие, можно излечить.

— Что? — не понял я.

— Испокон веков люди верят, что сумасшедшие одержимы дьяволом и, следовательно, в них живет зло. Все сходятся на том, что зло можно из них выгнать, прибегая к разного рода истязаниям, пыткам и прочим жестоким методам…

— Пирс, в другое время я с удовольствием поговорю о твоей работе, — сказал я, — но сейчас хотелось бы привлечь твое внимание к моим проблемам…

— Я говорю как раз о них, Меривел. Дай мне возможность высказаться, не перебивай, и сам поймешь, что у меня есть по этому поводу некоторые мысли.

Мы продолжали идти. Тусклое солнце выглянуло из-за облаков, озарив нас слабым, призрачным светом.

— Позволь мне рассказать тебе об одной женщине, которую привезли ко мне в «Уитлси» — так называется наша лечебница. Ее подобрали в канаве, она там чуть не утонула. Месяц за месяцем, год за годом скиталась она по графству, просила милостыню, грязно при этом ругаясь, и истязала свою плоть, особенно исхлестывая колючими ветками грудь и плечи. Но самую большую радость доставляла ее больному сознанию возможность что-нибудь испачкать. Женщина носила при себе в мешочке собственные испражнения и мазала ими руки и чистую одежду тех, кто подавал ей милостыню. Так же оскверняла она надгробия и церкви. Когда мы забрали ее к себе, она впала в такую страшную ярость, что пришлось (хотя я очень не люблю этого делать) приковать ее цепями к стене. Несколько недель подряд она днем и ночью пыталась вырваться из оков, ее запястья и лодыжки превратились в сплошные раны, несмотря на то, что их забинтовывали. У тебя сложилось представление об этой женщине, Меривел?

— Да, Пирс, — ответил я.

— Хорошо. Теперь позволь мне рассказать о событиях того утра, когда я пришел к женщине и увидел, что она наконец успокоилась. Скрючившись, сидела она в углу и не шевелила ни рукой, ни ногой. Заметив меня, женщина подняла руку и указала на две большие кучи дерьма, которые она недавно из себя извергла. У меня не было желания туда смотреть, но женщина настаивала, да и перемена в ней была столь разительна, что я повиновался. Подойдя вплотную к кучам, я увидел в зеленоватых испражнениях двух огромных белых червей — каждый несколько дюймов в длину, — эти отвратительные создания копошились, то скрываясь в дерьме, то выбираясь наружу. Я перевел взгляд на женщину — она плакала. С нее сняли цепи, увели, вымыли и уложили в чистую постель. С этого дня женщина успокоилась, она рассказала нам о доме, детстве, маленьком ребенке, оставленном на попечение сестры, и мы поняли, что она исцелилась. Глисты испортили ей кровь, и эта кровь проникла в ее мозг. Она не была порочна, Меривел, она была больна. К счастью, ее тело освободилось от источника болезни.