Надо сказать, язык Вайолет Бэтхерст подчас (это обстоятельство я приписываю влиянию Бэтхерста с его охотничьими замашками) восхитительно вульгарен, и я не сомневался: именно на нем она будет изъясняться, если ей дать открыть рот. Желая уберечь Селию от обвинений, которые могли бы ее расстроить, я поднялся из-за стола, поклонился, принес извинения, взял пылающую гневом Вайолет за руку и властно вывел из комнаты.

Позволив ее гневу свободно изливаться, я быстренько препроводил ее в Комнату Уединения, захлопнул за нами дверь, заключил яростно бьющееся в моих руках создание в объятия и стал страстно целовать. Трепещущее, распаленное гневом тело источало особенно сладострастный аромат, за считанные секунды я сорвал с головы Вайолет шляпку с фазаньими перьями, повалил ее на ковер из Чанчжоу, расстегнул штаны и, не в силах больше сдерживать своего нетерпения, вошел в нее, — такого желания я не испытывал со времени канувших в прошлое встреч с Рози Пьерпойнт. Каждый толчок моего тела сопровождался яростными ругательствами Вайолет, что еще больше распаляло нас обоих, и так, перемежая вопли грязными ругательствами, мы достигли краткого мига экстаза и лежали в полузабытьи, тесно прижавшись друг к другу и тяжело дыша.

Наконец мы поднялись. Вайолет больше не гневалась. Я целовал ее плечи, поклявшись памятью моей дорогой матери, что никогда в жизни не прикасался к жене, да и впредь не собираюсь. Завтра вечером приеду к ней и останусь на ночь, пообещал я. Тогда и объясню причину столь долгого отсутствия, ведь она заключается всего лишь в пребывании в Биднолде моего друга Пирса, беседы с которым касались таких серьезных материй, что я забыл даже о наслаждении.

Я надел шляпку с перьями на ее хорошенькую головку. Вайолет запечатлела нежный поцелуй на моем приплюснутом носу и послушно удалилась. Я не покидал комнату до тех пор, пока не услышал шум отъезжающей кареты. Вернувшись в столовую, я увидел, что пирог уже унесли, а его место заняли голубиные грудки. Селия сидела подчеркнуто прямо, молчала и потягивала вино.

— Прошу прощения за непредвиденное вторжение, — сказал я. — И, пожалуйста, окажи честь голубям.

— Спасибо, — поблагодарила Селия. — Твой повар — просто волшебник. Скажи, Меривел, у тебя есть любовницы?

— Естественно, — ответил я. — Разве я не сын своего времени?

— И эта женщина — одна из них?

— Да. Ее имя леди Бэтхерст.

— Ты любишь ее?

— Не слишком ли часто мы употребляем это слово?

— И все же?

— Нет, Селия. Я не люблю ее. А теперь скажи. нравится тебе приготовленный Кэттлбери соус с мадерой?

Он великолепен, был ее ответ. Непредвиденные упражнения с Вайолет пробудили во мне волчий аппетит, и я, позабыв о приличиях, с жадностью набросился на голубиные грудки и быстро с ними расправился. Я утирал рот перед очередной сменой блюд, когда за окном послышалось резвое цоканье копыт. Через некоторое время — перед нами как раз поставили блюдо с куропатками — дверь еще раз распахнулась, и в столовую вбежал Уилл Гейтс.

— Сэр, вам письмо, — возбужденно проговорил он. — Только что доставили из Лондона.

— Хорошо, Уилл. Только к чему такая спешка? Дай сюда письмо.

Слуга вручил мне письмо. Он так же, как и я, не спускал с него глаз. По особой печати на конверте мы оба знали, что доставленное в этот необычный вечер письмо может быть только от короля.

Это письмо сохранилось у меня.

Вот что там написано.

Я скакал всю ночь, до Ньюмаркета — на Плясунье, там и еще в Ройстоне сменил лошадей. Уилл Гейтс умолял взять его с собой — думаю, он боялся, как бы, стремясь поскорее попасть в Лондон, я не свернул себе шею, свалившись в канаву, где и почил бы, никем не оплаканный. Но я ему отказал. «Звезды, — сказал я (впадая, сам не замечая того, в романтический тон, больше присущий моему другу Пирсу), — станут моими союзниками, да и сама тьма!»

Я предчувствовал — так оно и оказалось, — что во время путешествия дух мой будет лететь впереди тела и мне придется его обуздывать. То, что какой-нибудь батрак проснется в своей лачуге от моих песен или криков, нарушающих тишину декабрьской ночи, не слишком волновало меня, и все же я предпочитал проделать это шумное путешествие в одиночестве: пусть лучше Уилл в мое отсутствие присмотрит за «юбочницей» — с нее станется в приступе ярости сжечь мои картины, извести соловья, играть на моем гобое или сделать еще какую-нибудь пакость.

Когда я уезжал, Селия плакала. Сомнений нет, ей было больно или, точнее, очень страшно оттого, что приглашение пришло мне, а не ей. Она послала бы со мной письмо, мольбу о прощении, но не сумеет подобрать нужные слова, жалобно сказала Селия. Я же не мог мешкать — не было времени даже закончить ужин или напудрить парик. «Если я немедленно не вскочу в седло, — сказал я Селии, — мне ни за что не попасть в Лондон к утру, а ты знаешь не хуже меня: Его Величество не станет ждать ни минуты, если я не предстану перед ним точно в назначенный срок. От своих подданных он требует пунктуальности не меньше, чем преданности. Опоздание для него равносильно предательству. Часы — это первое, что он мне показал».

И вот я пускаюсь в путь, предварительно рассовав по карманам куропаток, дабы поддержать силы во время двенадцатичасовой поездки. Подбежавший Уилл сует мне в руки фляжку с аликанте, я прикрепляю ее к седлу. «Прощайте!» — кричу я, не оглядываясь. Все мое существо рвется вперед.

В семь утра я въехал в Лондон. Из-за реки лениво выползало солнце, — за ночь я успел по нему соскучиться, — от воды поднимался туман. С баржи неслась матросская брань, на нее отвечали с лихтера, слышались крики чаек, сердитое кудахтанье голубей. Бедра мои ломило от усталости, крестец я натер до крови, однако дух мой был по-прежнему бодр.

Наконец я в Уайтхолле. Заворачиваю в гостиницу, чтобы немного передохнуть и выпить воды, — внезапно пересохло в горле. Служанка почистила мои штаны и помыла обувь. Я вытряс парик, вымыл с мылом лицо и руки. Волнение мое так велико, что, когда я входил в Сад Врачевания, мне казалось, я вот-вот лопну, оставив после себя лишь грязную лужицу. Как и в тот позорный для меня первый визит, я чувствовал, что близкое присутствие короля изменяет состав воздуха. «Господи не дай мне задохнуться», — прошептал я короткую молитву.

Я шел меж аккуратных рядов кавказских пальм, вдыхая аромат вечнозеленых растений — лавра, розмарина, шалфея, лимонника, тимьяна, — и в самом центре сада увидел его — он сверял свои часы с солнечными, — увидел человека, которого, будь у меня в груди дыра, как та, какую я видел в Кембридже, попросил бы протянуть руку и взять мое сердце.

Я подхожу ближе, снимаю шляпу, опускаюсь на колени. У меня перехватывает дыхание, я не могу произнести ни слова и, к своему стыду, чувствую, что мои глаза наполняются слезами. «Сир…» — шепчу я.

— А, Меривел… Это ты?

Я поднимаю голову. Как не хочется, чтобы король видел мои слезы, однако он зрит не только их, а гораздо больше: с ужасающей откровенностью ему открывается вся глубина страдания отверженного им человека.

— Да, это я, сир, — слышится мое бормотание.

Изящной походкой идет он туда, где я стою на коленях; мелкие камешки, которыми выложена дорожка, больно впились в мои ноги. Рукой в перчатке касается он моего подбородка.

— Ну, и каковы твои успехи в теннисе? — спрашивает он.

Я с ужасом вижу, как крупная слеза скатывается с моего подбородка прямо на перчатку короля.

— Уверен, что не ударил бы в грязь лицом, сир, — по-дурацки отвечаю я, — только в Биднолде нет теннисного корта.