— Окнам в студиях положено выходить на север, — важно сказал я, затачивая кусок угля. — Художники должны работать при таком освещении.

— Почему? — спросила Мег Стори.

Я поднял глаза. Не хотелось признаваться развязной гостиничной потаскухе, что ответ мне неизвестен.

— Такой свет лучше для художника.

После долгих колебаний и возражений Мег Стори согласилась снять одежду и остаться в одних панталонах. Усевшись на высокий стул, она позволила накинуть себе на плечи красную шаль, соблазнительно ниспадавшую на одну из ее пышных грудей с яркими сосками. Я сделал шаг назад. Ее волосы песочного оттенка цветом напоминали мои, только были тоньше и более шелковистые. Выглядела она прелестно. У меня руки чесались — хотелось поскорей взяться за кисть. Теперь понятно, сказал я себе, что чувствовали фламандские художники, когда принимались рисовать своих сладострастных Диан и пышнотелых пастушек…

Я стал набрасывать углем шею, плечо и правую грудь Мег. Ее панталоны начинались с талии, но я прекрасно представлял, что находится под ними. Хорошо зная форму женской ноги и жировые отложения в верхней части бедра, я мог нарисовать то, чего не видел. Работая, я так возбудился, что чресла мои затвердели, а когда рисовал руку, то с трудом отогнал внезапное видение: перламутровые ноготки в страсти царапают мою спину. К счастью, размеры холста и просторный балахон скрыли от Мег внешние признаки моего возбуждения, и она, несмотря на холод, покорно позировала более двух часов.

После полудня Мег нужно было возвращаться в таверну «Веселые Бездельники» подавать обед. Я сунул ей флорин и попросил прийти на следующее утро. Несмотря на сильное желание, я не предпринял никакой попытки привлечь ее к себе. Искусство, подумал я, выше животного влечения.

Но от картины я не мог оторваться. Даже вернувшись домой поздно вечером после отменного ужина у леди Бэтхерст, я тут же отправился в студию, зажег несколько ламп и стал рассматривать изображение Мег Стори, чувствуя при этом большое удовлетворение. Как приятно созерцать вполне прилично нарисованное тело, а не отдельные его части! Мне пришла в голову образная мысль (по своей метафизичности достойная Пирса), что искусство сделает и меня цельным человеком.

Следующее утро выдалось солнечным, несколько изменив свет в студии. Я провел беспокойную ночь, размышляя, какие краски и в каком количестве использовать, чтобы точно передать цвет шеи Мег Стори, ее волос, пяток, сосков. Я страстно желал изобразить на холсте нечто, что было бы не одним только изображением Мег, а чем-то большим. Мне хотелось передать в цвете ее сущность— так, чтобы каждый, кто посмотрит на картину, смог бы «увидеть» Мег такой, какая она есть, — красивой и вульгарной; эти два противоположных качества так искусно борются в ней друг с другом, что она постоянно меняется и никогда не бывает одинаковой. Но как это передать?

Я стоял за мольбертом измученный и понурый. Как можно передать в неподвижном рисунке то, что постоянно движется и меняется? Не веря в возможность этого, стал смешивать краски. Мое внимание привлек красный нос Мег («простудилась тут у вас, сэр Роберт»), и я решил начать с него, а потом уж перейти к остальному, но быстро понял, что совершил ошибку. Когда стремишься передать сущность, нельзя начинать с мелкой детали. Я переметнулся на сосок. Теперь на холсте были уже два мертвых пятна. Быстро смешав умбру, вермильон и коричневую краски, стал раскрашивать волосы Мег. И снова — ни игры света, ни жизни. И тут до меня дошло: я просто не владею техникой, достаточной, чтобы пристойно нарисовать Мег, не говоря уж о том, чтобы выявить ее сущность.

Я отложил кисть, взял шаль, закутал в нее Мег и с грустью сказал, что на этот раз заплачу ей, но больше приходить не надо: чтобы стать настоящим художником, мне надо под учиться.

Думаю, после такого позорного провала на избранном мной поприще я мог бы впасть в уныние, если бы не участие моей соседки, леди Бэтхерст.

С вашего разрешения, расскажу немного об этом семействе. Сам Бэтхерст — заядлый охотник, ему перевалило за семьдесят. В шестьдесят восемь у него отшибло память, тогда в поле его сбросила, а потом наступила на ухо лошадь, и с тех пор из открывшегося отверстия тоненькой струйкой вытекал разум. Он носит потертую одежду зеленоватого цвета, которую редко чистят, и потому она пропахла лошадиным потом, табаком и вареной кровяной колбасой. Он забыл имя своей жены — Вайолет, и за столом постоянно спрашивает: «Кто эта женщина? Я ее знаю?» Но если вы решите, что он не покидает своей комнаты или даже постели, то ошибетесь. Каждое утро его сажают на лошадь, и он со сворой борзых и терьеров носится по лесам и полям, загоняя до смерти зайцев, лис, барсуков и даже оленей. Стены его большого дома увешаны егерскими шестами, охотничьими хлыстами, лисьими, барсучьими и куньими шкурками, оленьими головами, на полу повсюду валяются мозговые кости для собак, которые живут в доме и справляют свои дела прямо на паркете.

Мне нравится Бэтхерст. У него превосходное вино, а манеры за столом хуже, чем у меня. Он постоянно несет околесицу, но делает это всегда со страстью, сопровождая слова перденьем и отбиванием дроби по столу. Память покинула его, но дух остался жив. Бэтхерст говорит, что друзья бросили его; он не знает, кто они были и почему вдруг пропали, но ощущает пустоту, свободное место там, где прежде лились разговоры и звучал смех, и потому искренне рад, что я могу заполнить этот пробел. Удивительно, но он всегда помнит мое имя или, скорее, его англизированный вариант: Мерривейл. «Добро пожаловать, Мерривейл!» — громко приветствует он меня, перекрывая рычание и лай собак. «Добро пожаловать, хорошего настроения, и черт бы побрал тех, кто вечно копается и всюду опаздывает!»

Если б, подобно Пирсу, я резко разграничивал благочестие и греховность, то, наверное, испытывал бы неловкость оттого, что, чувствуя расположение к Бэтхерсту я в то же время обманывал его. Пора признаться, что у меня завязалась исключительно приятная affaire de coeur [20]с его женой, леди Бэтхерст, или Вайолет, — так я ее называю в минуты близости.

Вайолет на тридцать лет моложе мужа, она красива, остроумна и энергична. Вайолет нанесла мне визит вскоре после моего прибытия в Биднолд и уже тогда поведала о плачевном состоянии рассудка мужа, сделав особенный акцент на том, что он не помнит о ее существовании. Это признание и навело меня на мысль, что между нами что-то может быть. Ведь мужчина, забывший, что у него есть жена, вряд ли станет беспокоиться, в чьей постели и с кем она спит. Наш роман не из тех, когда рвут друг друга в клочья, но встречи наши вполне жарки и достаточно часты. Вайолет находится в том возрасте, когда женщина понимает, что красота ее увядает, и старается взять от жизни что еще может — ковать железо, пока горячо, пусть и не так горячо, как в годы юности, когда, по ее словам, она почти не вылезала из постели.

Так вот, именно Вайолет Бэтхерст, лежащей в моих объятиях под серебристо-бирюзовым балдахином на моей кровати, я признался в том, как несчастен из-за неудачи, постигшей меня в занятиях живописью. «Это и еще равнодушие забывшего обо мне короля, — сказал я, — делают меня человеком без цели, и я боюсь, как бы мне не растерять себя в пьянстве и прочих излишествах».

Вайолет внимательно посмотрела на меня. Моя молодая жена вызывала у нее ревность, она даже заставила меня поклясться на томике Фомы Кемпийского, [21]что у нас с Селией ничего не было. Мысль о том, что я могу погрязнуть в пороках, встревожила ее.

— Тебе не нужно беспокоиться, Меривел, — сказала она, опираясь на белый локоток и лаская нежными пальчиками «мотыльков» на моем животе. — С уроками живописи я помогу. Мне знаком один талантливый молодой человек, который будет счастлив учить тебя: он мечтает познакомиться с местными дворянами. Я заказала ему портрет Бэтхерста, и, если учесть, что тот и секунды не просидит спокойно, результат оказался выше всяких похвал. Его зовут Илайес Финн, из чего можно заключить, что он пуританин, однако он так жаждет успеха, так стремится сделать карьеру, что приспосабливается ко времени. Он страстно мечтает быть представленным ко двору, и, если он окажется хорошим учителем, ты можешь помочь ему в этом.