Все, кроме одного.

Кольцо темных синяков как будто охватывает шею задушенной Даниэлы Уолкер. Они неравномерны — что исключает вероятность использования шарфа или веревки — и выглядят так, будто оставлены костяшками пальцев. Кулаками можно сдавить сильнее, чем пальцами. К тому же от кулаков труднее защищаться.

Проблема удушения состоит в том, что для достижения результата душить надо от четырех до шести минут. Конечно, они перестают сопротивляться еще на первой минуте, но необходимо еще как минимум три минуты перекрывать доступ воздуху, чтобы смерть наступила от нехватки кислорода. Эти три минуты я мог бы использовать для чего-нибудь более интересного. Еще кулаки увеличивают шанс сломать жертве горло.

Под пробковым стендом — ряд полок, а на них — семь стопок из папок, по одной на каждую жертву. Я направляюсь к ним. Это все равно что изучать меню и уже знать, что из него выберешь. Я подхожу к четвертой стопке и беру верхнюю папку.

Каждый детектив имеет копию этих папок, а лишние складываются сюда, для всех, кто получает какое-либо задание, связанное с расследованием.

Как я.

Расстегиваю верх своего комбинезона, засовываю туда папку и застегиваю молнию. Возвращаюсь к стене мертвых. Улыбаюсь двум новеньким. Их первое утро в этом обществе. Они не улыбаются мне в ответ.

Анжела Дьюри. Юрист, тридцать девять лет, удушена яйцом.

Марта Харрис. Семидесятидвухлетняя вдова. Мне нужна была машина. Она меня застукала, когда я крал ее тачку.

Я беру бутылку со средством для мытья стекол и тряпки и направляюсь к окну. Пять минут мою окно, разглядывая внешний мир сквозь тонкие полоски и свое отражение. У меня осталось еще много работы. Я протираю огромный стол, потом иду в свой офис, чтобы взять пылесос. Несколько минут на растение в углу я трачу не напрасно. Заменяю кассету в диктофоне, который тут спрятал, аккуратно касаясь его только тряпками. Прячу пленку к себе в карман.

Оставляю конференц-зал в точности таким же, каким он был до моего прихода — только чистым и с меньшим количеством папок. Подключаю пылесос в кладовой, на другом конце этажа, и начинаю пылесосить. Никого поблизости нет, так что я проделываю трюк и запасаюсь несколькими парами перчаток; не то чтобы я собирался сегодня убивать. Я не страдаю от непреодолимой потребности к убийству. Я не животное. Я не бегаю как угорелый в попытках как-то высвободить детскую агрессивность, одновременно пытаясь найти этому оправдание. Во мне не зудит желание сделать себе имя или заслужить дурную славу, как Тед Банди или Джефри Дамер. Банди был чокнутый, за которым ходила небольшая толпа во время и после суда, и он даже женился после того, как его приговорили к смерти. Но он был неудачником, потому что убил тридцать женщин, а потом его поймали. Мне не нужна слава. Я не хочу жениться. Если бы я хотел славы, то бы убил кого-то знаменитого — как этот Чапмен, который любил Джона Леннона так страстно, что в конце концов его застрелил. Я обычный человек. Просто Джо. У меня есть хобби. Я не психопат. Я не слышу голоса. Я не убиваю во имя Бога или Сатаны, или соседской собаки. Я даже не религиозен. Я убиваю для себя. Проще некуда. Мне нравятся женщины, и мне нравится делать с ними то, что они не позволяют мне делать. На свете где-то два-три миллиарда женщин. Так что невелика трагедия — убить одну или две в месяц. Все относительно.

Я забираю еще кое-какие вещи. Ничего особенного. Вещи, которые другие полицейские тоже обычно прибирают к рукам. Ничего такого, пропажу чего могли бы заметить. Тут вообще никто ничего не замечает. Этим и хороша подсобка. Она пособляет.

И нет никакой причины, по которой она не пособляла бы мне. Смотрю на часы. Двенадцать — обеденное время. Иду обратно в офис. Инструменты, провода, краска — это мне все не нужно. Я только убираюсь. Все тут думают, что уровень интеллекта у меня примерно такой же, как у арбуза. Но это ничего. На самом деле это просто замечательно.

Стул у меня неудобный, да и обед так себе. Подметив несколько цыпочек из окна, я наклоняюсь и рассматриваю проходящих женщин, как потенциальных любовниц. Может, стоит туда спуститься? Узнать, где одна из них работает? Где живет? А потом как-нибудь ночью встретить ее на пути из первого пункта во второй?

Мужчины и женщины ходят туда-сюда, и улица для них, в этот жаркий полдень, все равно что бар для холостяков. Женщины одеваются как проститутки и обижаются, когда на них пялятся. Мужчины одеваются как сутенеры и обижаются, когда никто не обращает на это внимания.

Своим пятисантиметровым ножом я разрезаю яблоко. Режу его на кусочки. Жую и одновременно намечаю себе цель. Яблоко сочное. Перед каждым укусом рот мой наполняется слюной.

Естественно, я не могу вот так просто взять и спуститься туда. У меня теперь есть другие дела; у меня новое хобби. Каким бы я был человеком, если бы выбирал новое хобби и бросал его через час? Я был бы неудачником. Одним из тех, кто никогда не может довести начатое до конца. А я не такой. Я бы никогда не оказался там, где я сейчас, не умей я доводить любое дело до конца.

Мои мысли прерывает стук в дверь. Сюда никто никогда не приходит во время обеда, и целую секунду я уверен, что сейчас сюда вломится полиция и меня арестуют. Тянусь к портфелю. Мгновение спустя дверь распахивается, и я вижу на пороге Салли.

— Привет, Джо.

Откидываюсь на место:

— Привет, Салли.

— Ну как яблоко? Вкусное?

— Вкусное, — отвечаю я и быстро засовываю еще один кусочек в рот, чтобы избавить себя от необходимости продолжать разговор. Чего, черт возьми, она от меня хочет?

— Я сделала тебе бутерброд с тунцом, — говорит она, закрывая за собой дверь и направляясь к моей скамейке.

В моем офисе есть только одно место, на которое можно сесть, и на нем сижу я. Я не уступаю ей место, потому что не хочу, чтобы она тут оставалась. Беру у нее бутерброд с рыбой и улыбаюсь, демонстрируя фальшивую благодарность вместе с набитым яблоком ртом. Она улыбается мне в ответ, ее улыбка говорит мне, что она со мной переспит, если, пожалуйста-Господи-если-бы-он-только-попросил. Но я не попрошу. Ее бутерброды с тунцом вкусные, конечно, но не настолько. Я проглатываю яблоко и откусываю огромный кусок тунца и хлеба.

— М-м-м, вкусно, — говорю я, стараясь, чтобы крошки сыпались у меня изо рта. Даже если Салли тупее морковки (и, по-моему, это мама готовит ей обеды), мне все равно надо играть при ней свою роль тормоза Джо. Я не могу никогда, никогда и никому, даже самой последней тупице, позволить догадаться, что я умнее, чем кажусь.

Салли облокачивается на скамью и смотрит на меня сверху вниз, жуя точно такой же бутерброд. Похоже, это означает, что она тут собирается остаться еще на какое-то время. Она продолжает улыбаться мне, даже пока жует. Я не помню, видел ли ее когда-нибудь без этой тупой улыбки на лице. Пока я ем, она со мной разговаривает. Рассказывает о своих родителях, о брате. Она говорит мне, что сегодня день его рождения. Я и не пытаюсь спросить, сколько ему исполняется. Она все равно говорит:

— Двадцать один.

— Собираетесь как-нибудь отмечать? — спрашиваю я, коль скоро она ждет этот вопрос.

Она начинает что-то говорить, потом притормаживает, и я понимаю, что она занимается своей обычной умственной работой, работой недоразвитого человека, в процессе которой ей приходится внимательно обдумывать абсолютно все, начиная с того, есть ли у нее вообще брат, и заканчивая тем, действительно ли ему сегодня исполняется двадцать один год. Женщины, может, и пришли с Венеры, но откуда берутся такие женщины, как Салли, понятия не имею.

— Просто как-нибудь отметим дома, тихонько, — говорит она, и голос у нее грустный, и я думаю, что тоже был бы расстроен, если бы мне пришлось что-нибудь тихонько праздновать с семьей. Она подносит руки к распятию, висящему у нее на шее. Я всегда находил немного забавным, что дауны не только могут верить в Бога, но даже считают, что Он славный малый. На распятие припаяна массивная металлическая фигурка Иисуса, и этот Иисус выглядит страдающим, не потому, что его распяли, а потому, что голова его свисает вниз и он вынужден постоянно заглядывать Салли под майку.