Вот если только…

Усмехнувшись, я снова бегу наверх.

Вернувшись с работы, она застает свою мать плачущей в спальне, на втором этаже. Сначала она в нерешительности останавливается в дверях, не зная, стоит ли зайти в комнату. Ее мать много плакала с тех пор, как умер Мартин, и особенно много плакала в последние дни.

— Салли?

— Да, мам. С тобой все нормально? — спрашивает Салли, думая о том, что для ее мамы уже давно ничего не может быть «нормально».

— Нормально. Даже не знаю, что это я так расклеилась.

Когда Салли кладет матери руку на плечо, та сначала вздрагивает, а потом расслабляется. Комната пахнет ароматическими палочками, и от этого немного душно. Она прекрасно знает, почему ее мать в таком состоянии, и мама тоже это знает. Сегодня день рождения Мартина. Она купила своему умершему брату поздравительную открытку, заполнила ее и запрятала в куче белья. Она не уверена, делают ли ее родители то же самое, но она думает, что, если делают, наверное, это не совсем нормально. Конечно, об этом никто никогда не осмелится заговорить. Если они начнут говорить на эту тему, то вольют в свою скорбь еще больше жизни и позволят ей возвыситься над ними и придавить их своей тяжестью. В каком-то смысле она завидует Джо. Она бы тоже хотела быть простой, как он, и не мучиться больше всеми страданиями этого мира; просто перемещаться из пункта А в пункт Б, радовать людей, не вставать у них на пути и жить счастливо.

— Все нормально, мам, — говорит она; вот, опять ей приходиться воспользоваться этим словом. — Думаю, папа с нетерпением предвкушает свой день рождения.

Мать ее кивает, и они начинают обсуждать, как здорово будет всем вместе выбраться поужинать. Для отца, помимо прочего, это станет и настоящим испытанием. За последний год он выходил из дома исключительно для того, чтобы поехать к врачу или на кладбище, и никуда больше. Доберутся ли они до ресторана в четверг вечером — еще под большим вопросом.

Салли открывает окно. Теплый воздух выветривается из спальни, и его сменяет свежий. Хотела бы она, чтобы болезнь ее отца могла бы выветриться так же просто. Если бы она могла, то с радостью приняла бы эту болезнь в собственное тело, чтобы облегчить его страдания. Это было бы самое маленькое, что она могла сделать для него после смерти Мартина.

— Прости, — говорит ее мать, подняв взгляд и выпустив из рук целую охапку влажных салфеток. — Раньше я была покрепче.

Она начинает теребить большим и указательным пальцами серебряное распятие, висящее у нее на шее.

— Все будет нормально, мам, — отвечает Салли, наблюдая, как распятие то появляется, то исчезает между ее пальцами, снова и снова. — Вот увидишь.

Конечно, и мать ее говорила то же самое, говорила много раз с тех пор, как доктор Мартина сообщил им известие, заставившее их задуматься о том, где они похоронят своего сына. Странно, но именно Мартин страдал меньше всего, так как он даже не понял, что умирает. До самого конца он думал, что выживет. Но разве все они не думали то же самое?

Да. Жизнь всегда налаживается.

Им просто надо помнить об этом. Все, что нужно — это верить.

Ее мысли постепенно возвращаются к Джо. Интересно, верит ли он в Бога? Она решает, что верит — он слишком хороший, чтобы не верить. И все-таки надо его об этом спросить, потому что Бог — это, может быть, как раз то, что у них есть общего.

Я не знаю точно, откуда берутся наши идеи — плавают ли они просто поблизости, в каком-то параллельном мире, куда наш разум может дотянуться и выдернуть их в эту реальность, или же это серия коротких вспышек в мозгу, беспристрастно уравновешивающая четкую информацию и четкие возможности, или же все сводится к обычному поезду мыслей, который проезжает через Город Удачи. Идеи приходят в голову в любое время, часто, когда ты меньше всего их ждешь. Они приходят ко мне, когда я мою полы в туалете или когда я тащусь по дорожке, ведущей от тротуара к маминой двери. Лучшие идеи почти всегда возникают спонтанно. Иногда они побуждают принять какое-то решение. И только время потом может показать, правильным было решение или нет.

Я кидаю на кровать простыню, чтобы закрыть контур тела и пятна крови. Собираю пластиковые метки и закидываю их в шкаф рядом с подставкой для обуви и кучей старой одежды. Туда же отправляются пакетики для улик. Комната больше не выглядит как сцена преступления, а, скорее, как иллюстрация к серии «Плохое домоводство». Рубашкой ее мужа я вытираю белый порошок для проявки отпечатков и спускаюсь вниз, где проделываю то же самое. Когда я заканчиваю и выхожу из дома, уже десятый час. Солнце село, но стемнело еще не до конца. Эти сумерки продержатся еще минут двадцать.

Я спускаюсь по тропинке к «хонде» и залезаю в нее, бросив свой портфель на пассажирское сиденье. С того самого момента, как я впервые увидел эту машину, я не снимал резиновых перчаток. Мои руки пропотели в них, но это лучше, чем оставлять отпечатки где попало. Стягиваю перчатки. Они — как вторая кожа. Протираю руки и натягиваю запасную пару. Намного лучше. Еду по направлению к городу. У меня есть дельце, которое надо бы провернуть, но, с другой стороны, слишком поздно ложиться я тоже не хочу. Вместо того чтобы искать невинную жертву, я ищу того, кто за деньги добровольно и с удовольствием ее заменит.

Нахожу ее в городе, стоящей на углу Манчестер-стрит. Юбка такая короткая, что больше похожа на широкий ремень. Топик. Чулки в сеточку. Соответствующие наряду дешевые украшения на пальцах, маленькая татуировка на шее и еще одна — над левой грудью. Другие шлюхи ошиваются рядом, пытаясь привлечь клиентов; эти женщины выглядят так, будто кто-то оттащил их с автостоянки прицепов за их начесанные волосы. Если ее сутенер рядом, он может записать номер моей краденой машины. А может и не записать. Это неважно.

Подъезжаю к ней и не успеваю сказать ни слова, как она уже открывает пассажирскую дверь. Я помогаю, освобождая ей место. Она переходит непосредственно к делу, будто предлагая мне блюда от шеф-повара, зачитывая ресторанное меню. Рассказывает, что я могу получить за двадцать долларов, за шестьдесят и даже за сотню. Я спрашиваю, что я могу получить за пятьсот долларов.

Она говорит: «Все что пожелаешь, детка».

Она закрывает дверь, и внутренне освещение выключается, но я успеваю рассмотреть ее несколько подробнее, чем мне бы того хотелось. Ей где-то под тридцать. Недолет. Выглядит как изображение с рекламы для голодающих детей в странах третьего мира. У нее светлые волосы с темными корнями, покрытые таким слоем лака, что, наверное, даже силачи-эмигранты с северо-запада, которых так много у нас появилось в последнее время, не смогли бы их пошевелить. Ее карие глаза пусты, как будто мысли ее находятся в каком-то другом месте, может, в том мире, где ей не приходится ради денег подставлять мужикам свое лоно и рот. Когда она улыбается, ее пухлые губы блестят влажным блеском.

Я направляюсь обратно к дому Даниэлы. По дороге мы болтаем о всякой ерунде, в основном о погоде. Я уверен, что она слушала новости и знает, что происходит в городе с женщинами, но, несмотря на это, не похоже, чтобы она нервничала, сидя в машине с мужчиной, с которым знакома всего пару минут. Она не может позволить себе нервничать. Мне абсолютно неинтересно, чем она занимается в свободное от работы время. Ей все равно, кто я такой. Потом мы начинаем создавать правильный настрой. Она говорит, что у меня классная тачка. Я говорю, что у нее красивое тело. Она говорит, что у нас будет офигительный трах. Я говорю, что за пятьсот долларов иначе и быть не может. Мы подъезжаем к дому, и я не утруждаю себя заботами о том, как бы поставить машину подальше, а выруливаю прямо на подъездную дорожку. Если и есть кто поблизости, он все равно не сможет меня хорошо разглядеть. И даже если меня краем глаза кто-то заметит, он подумает, что это просто муж возвращается домой, чтобы утолить свою жажду секса.