В свою очередь, эволюция самой любви не отделялась в этих воспоминаниях от эволюции философии любви. Данте обсуждал философию любви, какой она излагалась в некоторых известных ему средневековых трактатах и в средневековой поэзии. Трактатов было немного, совсем немного. Почти непрерывное обсуждение философии любви началось позже. Я читал некоторые сочинения XV–XVI веков, в том числе комментарии Марсилия Фичино [102]к «Пиру» Платона, «Диалоги о любви» Иегуды Абарбанеля [103], другие работы, продолжавшие неоплатоническую традицию, затем вышедшую за пределы этой традиции, найденную и опубликованную уже в наше время («наше» в исходном для меня отсчете времени, в 1963 году) «Любовную философию» Франческо Патрици [104], а также современные (в том же хронологическом смысле), посвященные Возрождению историко-литературные обзоры. То, что говорил Данте, было очень несредневековым, очень созвучным XV и XVI векам, оно невольно модернизировалось в моем сознании, с опережением на полтора-два века, и я изложу идеи Данте в такой модернизированной, ренессансной форме.

Возвышенная любовь — чем она возвышенней, тем больше — выделяет личность любимой, делает ее нетождественной всему миру, незаменимой. На постоянный вопрос: «Почему ты любишь?» — нельзя, по мнению Данте, ответить перечислением предикатов, они приравнивают объект любви другим; единственный ответ: «Ты — это ты, ты нетождественна никому, ты единственная»…

Данте не забывал о начале беседы, возвращался к Франческе да Римини, поводом для обобщения были чувства Паоло и Франчески. Но вскоре он вспомнил один из своих сонетов, где любовь рассматривается уже не как изоляция индивидуальной судьбы от общей, а как исходный пункт преобразования общей судьбы:

Комментируя эти стихи, Данте не отходил от судьбы Франчески. Но здесь объектом анализа стал ее палач Джанчотто Малатеста. Даже не анализа, а бурного взрыва политического темперамента Данте. Джанчотто стал олицетворением тирании в герцогствах раздробленной Италии и еще более одиозной для Данте светской тирании Ватикана. Любовь представляется ему уничтожением тирании, «восстанием невинно убиенных». Происходит трансформация боли и сострадания, их перерастание в поиски вселенской гармонии. И олицетворением такой любви отныне будет Беатриче — первая и вечная любовь поэта.

Я не хотел обратиться к Данте как к арбитру многовекового спора о реальности образа Беатриче [105]. Я не сомневался в его реальности. Беатриче «Рая», от которой Данте слышит разгадки самых великих тайн бытия, все время остается той девочкой в красном платье, которую девятилетний мальчик встретил на мосту весной 1274 года, той Биче Портинари, которую юноша встретил еще раз в белоснежном платье через девять лет. И во всех созданиях фантазии поэта во всех песнях «Рая» самым реальным остается неугасимая отроческая страсть, которая заставляет Данте отворачиваться от рая, чтобы не отрывать взора от изумрудных глаз Беатриче, та сила, «разящее острие которой почувствовал отрок». И достоверность этой страсти, этого образа увеличилась во сто крат сейчас, в Равенне, когда Данте вспоминал о Беатриче, когда он преобразился, когда голос его зазвучал по-иному, и лицо казалось опаленным уже не пламенем преисподней, а огнем, загоревшимся в отрочестве на мосту через Арно. И разве великое преобразование мысли и чувства, открывшее дорогу Возрождению и подлинному гуманизму, не состояло в том, что человеческая живая страсть стала критерием познания и изменения мира?

Вопреки всем традиционным средневековым противопоставлениям конкретных образов и абстрактных универсалий конкретный образ Биче был самой общей универсалией, самым общим понятием, воплощающим всю гармонию космоса. Рядом со мной шел не только флорентийский изгнанник, переживавший вновь и вновь незабытые впечатления юности. Это был мыслитель, и его воспоминания были вместе с тем прогнозами, обобщениями, подлинной философией Предвозрождения.

Эта философия включала своеобразное и новое сочетание идей Платона и Аристотеля, трансформировавшихся в литературе средних веков. Данте знал эту литературу и прямо указывал истоки своих идей. В частности, диалоги самого Платона (он читал «Тимей» и «Федр») и произведения неоплатоников. Когда я спросил поэта, насколько близко его понимание любви как истока творчества («Когда любовью я дышу, / То я внимателен; ей только надо / Мне подсказать слова, и я пишу») к взглядам Платона, он ответил, что так думали и сам Платон и платоники XII века. Он процитировал приора монастыря святого Виктора в Париже Риккарда [106], умершего около 1173 года — его тень упоминается в «Рае»: «Философствовать о любви можно, слагая слова так, как диктует сердце». Но Данте прибавил: «И так же надо философствовать о Вселенной». Это уже было далеко от средневековых канонов мышления.

В дальнейшей беседе Данте говорил об основном отличии его философии любви от философии любви Платона и платоников средневековья. Для них исходной идеей служит не сама любовь, а идея любви. Она сходит на землю, конкретизируется и, по мнению многих средневековых мыслителей, теряет свои идеальные черты. «Для меня, — продолжал Данте, — путь любви направлен не вниз, а вверх, начало ее земное, но она поднимается над землей. Та любовь, которая двигала моей рукой, когда я писал „Комедию“ (Данте не знал, что к этому названию, начиная с Боккаччо, прибавят: „Божественная“), началась на земле, во Флоренции, но поднялась идеальным образом к пронизанному светом небу Эмпирея…»

Уже в начале беседы Данте понял, что мне известны «Ад» и «Чистилище». Это не удивило его: по всей Италии ходили списки этих произведений. Но он не мог, разумеется, предполагать, что я в такой же мере знаю «Рай», о котором мало кто слыхал. Поэтому он читал мне отрывки из уже написанных песен третьей части «Комедии». Именно в них любовь становится импульсом познания мира, флорентийская Биче становится Беатриче «Рая», из ее уст льется объяснение архитектоники Вселенной, философия любви переходит в натурфилософию.

Но эти отрывки сопровождались комментариями поэта, которые делали отчетливей их близость к будущему, к Возрождению, к XV–XVI векам, к итальянской натурфилософии как порогу новой науки.

Комментарии Данте к песням «Рая» включали возврат к «Чистилищу», придавая новый смысл его содержанию. Мне особенно запомнились замечания Данте о появлении Урании — музы астрономии, непосредственно перед приходом Беатриче. «И да внушит мне Урания с хором стихи о том, чем самый ум смущен», — писал Данте в XХIХ песне «Чистилища». Теперь, когда уже были написаны песни «Рая», поэт говорил, что эти строки — программа предстоящего развития сюжета. Ум смущен перед тайнами мироздания, которые символизируются Уранией. Но разрешит их поэзия, любовь, Беатриче. Стихи, внушенные Уранией, это стихи, в которых Беатриче — символ любви — рисует поэту картину мира. Поэзия берет на себя то, что принадлежало схоластической логике и откровению.

В беседе с Данте я казался себе посланником XV и XVI веков, учеником не столько Эйнштейна, сколько Бруно [107]. Вопросы, задаваемые Данте, были направлены на выяснение его близости Возрождению. Но в конце разговора я отважился спросить моего собеседника о смысле некоторых космологических представлений, изложенных в «Божественной комедии» и доставивших много забот моим современникам по ХХ веку. Речь идет о предельной скорости движения небесных сфер, равной скорости света, о конечных размерах вселенной, о том, что иногда рассматривали как предвосхищение теории относительности и неэвклидовой геометрии.