Прочитав мне этот отрывок, Анатоль Франс произнес одну из своих «бержерад». Так, по имени героя известной трилогии Франса и наиболее близкого второго «я» писателя называли взрывы его критической и обобщающей мысли. Эта бержерада была посвящена сопоставлению рассказа Нектария со строками Плутарха [24](Франс знал его почти наизусть) о веке Перикла [25]в Афинах. Франс обратил мое внимание на одну особенность этих восторженных строк. Плутарх говорит не только о художественной ценности Парфенона, храма Тезея, Пропилей и статуй, украшавших храмы и дорогу к Акрополю. Он поражен быстротой, с которой они появились. Здесь, по мнению Франса, — исходный пункт анализа, способного разрешить некоторые фундаментальные загадки.

К таким принадлежит на первый взгляд частный и чисто литературный вопрос. Античная культура глубоко канонична. Архитектура, скульптура, живопись проникнуты строгими статическими канонами. Почему же они так близки Нектарию, революционеру, символу и адепту трансформирующей функции разума?

— Потому, — отвечал Франс, — что для Нектария эти каноны были новыми. Они были не канонами традиции, а канонами антитрадиционализма. Нектарий видел Землю, связанную религиозными канонами, — воплощением власти жестокого, консервативного и поэтому невежественного демиурга. Если для деятелей европейской культуры XVII века античные каноны были традицией, то для Нектария, современника веков, предшествующих веку Перикла, каноны Парфенона были воплощением динамической сущности человека.

После этой реплики-бержерады Франса мне показалось, что я понял, что именно делает для меня таким близким образ Нектария. Я сын неклассического века. Греческое искусство, греческая культура, философия, наука уже давно не играют для меня нормативной роли. Поэтому мое сознание резонирует на их первоначальность, новизну, антитрадиционность. Для меня они сохраняют поразившую Нектария свежесть, обаяние динамизма.

Это относится и к философским идеям Платона и Аристотеля [26], которые для мыслителей XIII–XVII веков были еще более жесткими канонами, чем пропорции Парфенона для художников многих веков. Античная культура обрела бессмертие не как система канонов и нормативов, а как первая смена канонов, как замена канонов традиции канонами разума.

Обобщая сказанное, можно ответить на вопрос: чем определялся выбор мест назначения и собеседников в путешествиях на машине времени? Мне хотелось встретиться с мыслителями, воплощавшими динамический антитрадиционализм познания и связь его с человеком, встретиться с мыслителями, которые рвали с традицией и авторитарностью во имя собственно человеческих, разумных критериев, преобразующих и устанавливающих инварианты, утверждающих тождественность, упорядоченность, ratio в мире и автономию его элементов — clinamen познания. Я говорю сейчас о критерии выбора собеседников. Этот критерий, конечно, условен. Беседы уже состоялись, и даже записи их готовы. Реально выбор определялся в значительной мере случайно — об этом уже говорилось в предыдущем очерке. Но существовала какая-то психологическая подоснова выбора, которую я смогу выразить: собеседниками при путешествиях на машине времени были люди, которые, как казалось, в особенно интересной и близкой мне форме демонстрировали антитрадиционализм культуры.

Философия Аристотеля господствовала в течение двух тысячелетий и в годы позднего средневековья и Возрождения стала почти синонимом философской традиции и авторитета. Но для современников ее появления она была новой философией. Аристотель рассматривал форму и материю — две необходимые стороны реальности. Он приписывал форме «энергию», способность формирования материи, а материи — «силу», способность подвергаться такому формированию. Концепция и философия Аристотеля в целом господствовали так долго, до Возрождения, прежде всего потому, что они соответствовали структуре и характеру развития не только империи Александра Македонског [27]о, эллинистических государств — ее наследников, Римской империи, но и того строя, который вырос на развалинах античности. Эта длительная полоса цивилизации характеризуется сравнительно медленным развитием внутренних движущих сил в каждом звене общественной иерархии и мощным давлением внешних сил, формирующих это звено, меняющих его структуру, подчиняющих себе внутренние процессы.

Это характерно и для экономики, и для политической структуры, и даже для науки — и в Аристотелевом Ликее, и в римских естественнонаучных трактатах, и в средневековых естественнонаучных компиляциях при довольно обширных сведениях о макроскопической структуре физических и биологических объектов мы не видим микроскопических наблюдений и моделей, которые объясняют формообразующую функцию вещества. Отсюда постоянное перевешивание формы, тенденция ее абсолютирования и отрыва от вещества. Так же как в античной экономике и в значительной мере в феодальном обществе внешние факторы — завоевания, перекраивание политических и экономических карт, пополнения контингентов рабов, а позже крепостных, распространение и ограничение юрисдикции и правовых институтов — оказываются более заметными, чем крайне медленный прогресс техники и ее научных основ. Они вызывают в общественной психологии, а затем и в господствующей идеологии превращение внешних формирующих воздействий в некоторую общую матрицу для познания мира. А иногда возникает и забвение автономии конкретных объектов, спонтанного формообразования, создания общих форм, общих понятий, «универсалий» из самой материи, из многообразия отдельных предметов, явлений, впечатлений.

Но о них нельзя полностью забыть. В средние века наряду с реализмом — господствующим направлением схоластики, утверждающим реальность общих понятий, развивается другое направление — номинализм, отрицающий реальность универсалий, приписывающий ее только конкретным вещам. Нектарий говорил о коллизии реализма и номинализма в характерной для него раблезианской, грубовато карнавальной манере, сохранившейся у мятежного ангела с XVI века, заимствованной у самого Рабле [28], а может быть, из карнавальных зрелищ XIV–XV веков. Он рассказывал о своем пребывании в средневековом монастыре в качестве одного из ученых монахов и о спорах между ними. «Мы разделились на два лагеря. Одни утверждали, что прежде, чем появились яблоки, существовало некое изначальное Яблоко; прежде чем были попугаи, был изначальный Попугай; прежде чем развелись распутные чревоугодники-монахи, был Монах, было Распутство, было Чревоугодие; прежде чем появились в этом мире ноги и зады — Пинок коленом под зад уже существовал предвечно в лоне божием. Другой лагерь, напротив, утверждал, что яблоки внушили человеку идею яблока, попугаи — идею попугая, монахи — идею монаха, чревоугодия и распутства, и что Пинок в зад начал существовать только после того, как его надлежащим образом дали и получили. Спорщики распалялись, и дело доходило до рукопашной. Я принадлежал ко второму лагерю, ибо он более соответствовал складу моего ума и впоследствии не случайно был осужден на Суассонском соборе».

Номинализм был осужден на Суассонском соборе в 1121 году. Но он не исчез. Напротив, в следующем XIII и еще более в XIV веке позиции номинализма укрепились. Появился ряд компромиссных соединений реализма и номинализма. Наряду с этим средневековое искусство все больше обращалось к живым, чувственным впечатлениям конкретных предметов, к «номиналистической» составляющей познания. Готические соборы — выражение всепоглощающего стремления вверх, к чувственно непостижимым универсалиям духа — начали украшать «номиналистическими», независимыми от этого готического духа натуралистическими и фантастическими деталями. Нектарий говорил, что добрые демоны работали вместе с людьми и обучали их какофоническому вызову, адресованному готическим универсалиям.