Вряд ли кто будет оспаривать, что самая крепкая дружба — дружба фронтовая. А если на долю поколения не выпало этих тяжелых невзгод, если жизнь людей протекала пусть не безмятежно, но и без необходимости идти непосредственно в бой, какая дружба в таком случае долговечнее?

Могут за долгую жизнь выветриться из памяти образы сослуживцев, даже тех, с кем ходил в экспедицию, но не забудется тот, с кем в юные свои годы сидел за партой. По прошествии многих лет солидные мужчины и женщины, многое повидавшие на своем веку, встречаются друг с другом, и у них не поворачивается язык обращаться к собеседнику по имени и отчеству, как принято в приличном обществе. Причина в том, что в прошлом они — школьные друзья.

Как-то собралась такая компания за праздничным столом. Люди разных профессий, живущие на немалых друг от друга расстояниях. Общим было только то, что когда-то все они были школьными товарищами. В беседе был затронут вопрос, что́ побудило каждого избрать свою специальность. Так как всё это были люди старшего поколения, которые в юности своей не знали телевизора, всё им поясняющего, рассказывающего и рекомендующего, что́ им читать, что́ смотреть и какие песни петь, то оказалось, что на их выбор больше всего повлияло чтение художественной литературы.

Один сказал:

— Я стал железнодорожником по той причине, что в раннем детстве гостил у своего дяди — путейца. Паровоз, проходивший мимо его окон, казался мне живым существом. Мне хотелось его похлопать, как коня. Он и сейчас мне кажется таким, в отличие от локомотивов другого типа. А потом я увлекся романом Жюля Верна «Клодиус Бомбарнак» о российской Закаспийской железной дороге. После этого мои симпатии определились навсегда.

Другой поддержал:

— Я, пожалуй, покривил бы душой, сказав, что к изучению реактивного движения меня привело знакомство с трудами Циолковского. В раннем моем возрасте они были мне мало понятны, их я стал изучать потом, а началось все с увлечения тем же Жюлем Верном, его романами о путешествии к Луне. Между прочим, я сам Циолковский писал, что его труды вдохновлены этими произведениями.

Все согласились, что научная фантастика, увлекая сюжетностью, многих побудила к серьезным размышлениям и повлияла на выбор профессии.

— Я не исключение, — сказал один из собеседников, — на меня также повлияла научная фантастика. Но советского автора — Александра Беляева. В наши школьные годы неотразимое впечатление производили его романы и повести: «Голова профессора Доуэля», «Человек-амфибия», «Ни жизнь, ни смерть», «Изобретения профессора Вагнера». Именно они и побудили меня к изучению биологии.

— Как ни странно, — сказал еще один, — но палеонтологией я увлекся тоже после чтения фантастического романа. Это «Затерянный мир» Конан Дойла. Я сразу поверил в возможность сохранения в природе видов животных, считавшихся полностью вымершими. А когда узнал, что кистеперую рыбу, которую считали прародительницей всего живого на земле, вдруг купили на базаре, мой выбор был решен. Сначала — «Плутония» Обручева, а затем и обращение к серьезным трудам по палеонтологии.

Всех изумил химик, заявивший, что на выбор им своей профессии повлиял тот же автор — Артур Конан Дойл. Вполне резонно товарищи сообщили ему, что не находят в произведениях Конан Дойла ничего имеющего отношение к химии. У него есть исторические романы и повести, морские рассказы, фантастические произведения — вроде «Маракотовой бездны» или же те, что связаны с именем профессора Челленджера, в частности тот же «Затерянный мир». Есть у него повесть «Современный алхимик», иначе «Открытие Раффллза Хоу», но и там химии чуть-чуть. Чем прежде всего прославился Конан Дойл, так это своими «Приключениями Шерлока Холмса».

— Именно их я и имею в виду, — сказал химик.

— Ну, знаешь, дорогой друг, — сказали ему, — нас не удивило бы, если бы ты стал криминалистом, судебным медиком, работником уголовного розыска, просто милиционером, наконец, но… химиком — в это трудно поверить!

— Это из-за вашей неосведомленности, — парировал химик. — Если вы помните, друг Холмса доктор Ватсон, его биограф, при первой встрече с ним никак не мог понять, чем тот занимается. Он был потрясен заявлением Холмса, что тому совершенно безразлично: вращается ли Земля вокруг Солнца или наоборот, так как для его работы это — ненужные сведения. Тогда он и составил для себя некий «Аттестат», в котором отметил знания Холмса. В астрономии, философии, литературе у него значится — «никаких». В то же время в области ботаники отмечается знание свойств белладонны, опиума и ядов вообще. А в графе «химия» значится — «глубокие знания». В записях Ватсона о некоторых расследованиях Холмса фигурирует химическая подоплека, но в большинстве случаев — как привходящее обстоятельство. Мой отец был переводчиком. По роду своей службы он довольно часто бывал в Англии. Языком владел превосходно, и ему приходилось поддерживать светский разговор, касаясь вопросов английской литературы. Обсуждалось, естественно, творчество Шекспира, Свифта, Теккерея, Байрона, Диккенса, но касались и более «легких» авторов — Джекобса, Джерома, Уэллса, Конан Дойла. В одной из бесед англичанин сказал моему отцу, что не все, касающееся Шерлока Холмса, опубликовано. Ватсон якобы, разбирая свой архив, выделил цикл рассказов о Холмсе, в которых химические аспекты выступают на первый план. Отец отнесся к этому сообщению с недоверием. Тогда англичанин предложил ему ознакомиться с такими рассказами и принес их ему на прочтение. Отец был изумлен и выразил своему собеседнику горячую благодарность. Так как искусством перевода отец владел в совершенстве, то он и перевел их на русский язык. Я не могу дать гарантии, что это не подделка, не розыгрыш англичанина, ибо никаких документов, естественно, нет. Подлинные это записки Ватсона или нет, для меня не имело значения, докапываться до истины я не собирался — пусть этим занимаются литературоведы и биографы Конан Дойла. Но кто из нас в юношестве не читал Шерлока Холмса с живейшим интересом? Я воспринял этот отцовский перевод как прямое продолжение «Приключений Шерлока Холмса». Как ни странно, именно эти рассказы и пробудили у меня интерес к химии.

Заметив, что друзья смотрят на него с недоверием, химик улыбнулся и сказал:

— Вы полагаете, что я рассказал вам занятную басню, но поверьте, мне нет никакого смысла обманывать вас. Если эти записки вас заинтересовали, я в следующий раз принесу их. Но попрошу обращаться с ними бережно, ибо это — память труда моего отца.

Через какое-то время «записки» были пересланы нам для прочтения. Не будем их ни хвалить, ни хаять. Пусть юный читатель сам с ними ознакомится.

Как-то ранним утром миссис Хадсон постучала в мою дверь и сообщила, что пришел какой-то джентльмен. Было очень рано, и я спросил:

— Может быть, не ко мне, а к мистеру Холмсу?

— Нет, нет, доктор, он спрашивает именно вас и уже ожидает в гостиной.

Накинув халат, я вышел к ожидавшему. Тот поклонился и сказал, что Шерлоком Холмсом ему поручено передать мне саквояж и от меня требуется расписка в его получении. Это меня несколько озадачило. Я не видел своего друга с середины минувшего дня. Он ушел и до сего времени не возвращался. Меня это не особенно тревожило, ибо Холмс часто исчезал надолго по своим делам, и я к такому образу его действий привык. Но что означала эта передача от него? Вскрыв саквояж, я увидел в нем морскую форму. Удивленно я поднял глаза на незнакомца и спросил, не ошибся ли он. Посланец был в темной накидке с капюшоном, прикрывавшим лицо. Услышав вопрос, он ответил:

— Нисколько, сэр. Только я полагаю, что в вашей расписке надобность не столь очевидна.

С этими словами он откинул капюшон, и я увидел лицо улыбавшегося Холмса. Для меня его перевоплощения не были новостью, но, по правде сказать, всегда были неожиданными, заставали меня врасплох.