Ниже семь человек, совершенно мне не знакомых, на разные голоса кричали одно:

«Не смей этого делать!»

Тоскливо пахнет еловой смолой и перечной мятой. Сквозь прореху в крыше сарая виден похожий на лоскуток синего шелка кусочек неба, который то и дело легкими стежками прошивают тонкие черные силуэты ласточек. Мы лежим на досках, наполовину зарывшись в сено, – трое мальчиков и одна девчонка. Самый старший – Мориц Бальтес – только-только закончил шестой класс. Он самый харизматичный в нашей маленькой группе и самый сильный. Не физически, а как бы внутренне сильный – точно карликовая береза: вроде неказистое с виду дерево, а попробуй согни. Ребята в школе это чувствуют и никогда не задирают его, даже старшеклассники. Хотя с первого взгляда ничего особенного в нем нет. Полноватый мальчик, неуклюжий, носит очки с толстыми стеклами, а в кармане – маленький фонарик, словно ему всегда и везде не хватает света. Когда пытается что-то разглядеть – хоть средь бела дня, – то прежде всего выхватывает это из воображаемой темноты узким направленным лучом. Вот язык у него хорошо подвешен, это да. Он мастер рассказывать. Наверное, потому, что много читает. Правда, я читаю не меньше, но Мориц любит серьезные романы – взрослые и немного жутковатые. Такие, как «Звонок» Судзуки Кодзи или «Парфюмер» Патрика Зюскинда.

Двойняшки Хоффман – Марк и Лина – совершенно не похожи друг на друга. Не близнецы, а настоящие антиподы. Лина – востроносая девочка с косичками, отличница и поэтесса, ведет дневничок, в который круглыми, почти каллиграфическими буквами заносит цитаты из любимых книжек, а также всякие свои девчачьи мысли, страдания и стишки. Последними невероятно гордится, хотя поэзии в них с гулькин нос, а путных идей и подавно. Ну, это на мой взгляд.

Марк в раннем детстве переболел чем-то тяжелым и теперь ходит во вспомогательную школу. У него плохая память, но светлый ум. Его замечания всегда наивные, но удивительно точные и честные. Например, может назвать кого-то злым, или подлым, или вруном, причем в глаза. К счастью, репутация «идиота» спасает Марка от неприятностей. Говорит он слегка нараспев, словно куражась, а на самом деле, чтобы скрыть заикание. Поэтому самые обычные слова звучат в его устах важно и многозначительно. Роняя на бегу «доброе утро», он не просто здоровается, а словно подчеркивает доброту этого утра. Когда Марк желает «спокойной ночи», веки тяжелеют и мысли останавливаются, а по всему телу разливается такой покой, что еле успеваешь добраться до кровати.

Ну, и наконец, я – Седрик Янсон. У меня странные имя и фамилия, а в гостиной в моем доме на полке стоят несколько книг на непонятном языке, со странным значком «волнистая черта» над некоторыми буквами, но мама утверждает, что иммигрантов в нашей семье никогда не было. «Мы чистокровные немцы, – заявляет она с непонятной мне гордостью и еще менее понятным пафосом. – Посмотри в зеркало, Седрик, в твоих жилах течет арийская кровь». Я смотрю и вижу конопатого голубоглазого мальчика с оттопыренными ушами – что делает меня похожим на смешную летучую мышь – и мечтаю вырасти взрослым и сделать пластическую операцию. Но несмотря на труднообъяснимую симпатию к зеркалам и арийской крови, моя мама – не такая уж плохая. Только готовить не любит. Поэтому мы часто обедаем в ресторанчике «Die Perle», который держит бразилец по имени Фабио.

Наш дом в поселке крайний, и участок идет чуть под уклон, спускаясь к овсяному полю. В саду растут персик и две яблони – бесполезные дички, которые, однако, весной потрясающе красиво цветут, – и много-много кустов сирени.

Мы трое – я, Лина и Мориц – учимся в единственной на три поселка гимназии и каждое утро отправляемся на школьном автобусе в Иллинген-Швиллинген, а полвторого тем же манером возвращаемся обратно. Если кто-то задерживается после уроков и не успевает на автобус, приходится добираться на попутках, потому что транспортное сообщение с Иллингеном-Швиллингеном очень плохое.

Но сейчас каникулы, и об учебе думать не нужно. Впереди еще пять недель пряного лета с его теплыми ароматами и мягким сеном, рыбалкой, чтением, задушевными беседами в нашем тайном клубе – сарае, ничейной развалюхе, которую мы облюбовали с молчаливого согласия взрослых, – играми, купанием в речке и прогулками по лесу. В общем, беззаботного отдыха.

Беззаботного? Так нам тогда казалось…

Мориц раскрыл перед собой на досках толстую, похожую на амбарный журнал книгу и навел тонкий луч фонарика на первый абзац первой главы – словно маркером отчеркнул, – но Лина тяжело навалилась ему на плечо и ладошкой закрыла текст. Я только успел заметить нарядную готическую «Р» в шутовском колпачке и с двумя тонкими горизонтально вытянутыми руками, отчего она казалась похожей не столько на «Р», сколько на «R». С обеих рук заглавной буквы свешивалось по марионетке – пляшущий Каспер и снулая синеволосая девица в клетчатом переднике.

– Ты обещал дорассказать про Кукольника, – потребовала Лина.

Мориц погасил фонарик. Выделенный световым маркером абзац побледнел, и на странице воцарились солнечные пятна.

– Что ж, Кукольник, – отозвался Мориц. – Я как раз собирался о нем почитать. У деда на чердаке книг пять или шесть про него.

– Ух ты! – я даже присвистнул от удивления. – Популярный национальный герой?

– Герой, не герой, – пожал плечами Мориц, – а самое интересное в его истории то, что она не только случилась на самом деле, но еще и в этих вот самых местах. Кукольник ходил по дорогам – из Оберхаузена на Швиллинген, ел… ну, не у Фабио, но на месте «Perle», говорят, и раньше стоял трактирчик. Покупал время у Часовщика…

– Шутишь? – меня передернуло, а Лина рядом со мной нервно хмыкнула.

– Очень может быть, – сказал Марк. – Часовщику лет сто, не меньше. А то и двести.

Это прозвучало нелепо, но никто не засмеялся. Часовщиком у нас в Оберхаузене звали сумасшедшего старика с труднопроизносимой восточной фамилией. Впрочем, все называли его просто «господин Ли». Он не продавал часы и не чинил их, а торговал овощами и фруктами. На конторке перед ним всегда стояли огромные весы с латунными чашками – у меня они вызывали ассоциацию с Фемидой, – и когда покупатель заходил в магазин, Часовщик спрашивал, например: «Взвесить вам килограмм времени?» Или полкило, или сто пятьдесят грамм, или еще сколько-нибудь. Над ним смеялись, но только до тех пор, пока не заметили, что те, кому господин Ли отвешивает всего пару десятков грамм времени, как-то очень быстро умирают. Тогда Часовщика стали бояться.

– Возможно, в сарае, где мы сейчас валяемся на сене, Кукольник прятал своих марионеток или давал представления, – задумчиво произнес Мориц. – Или вот этими самыми граблями, – он кивнул на прислоненные к стене грабли, – его забили до смерти.

– Его забили граблями? – поразился Марк, а я с уважением оглядел ржавую раскоряку с почерневшей ручкой, и налипшие на зубцы катышки навоза показались мне засохшими кусочками человеческой плоти. Ерунда, конечно. Мое проклятое воображение.

– Никто толком не знает, как он погиб. Теперь, я хочу сказать. Но существует несколько гипотез, – охотно пояснил Мориц. – Например, что его зарыли в землю живьем, закидали песком или камнями, обмазали медом и посадили на муравейник, утопили или, как я сказал, забили насмерть граблями и лопатами, а может, и еще чем-нибудь. Но я еще не все прочитал. Это второй том, а я его только начал.

– Прямо китайские казни, – заметила Лина, нервно теребя ленточку в косе. Бантик развязался, и волнистые темно-рыжие волосы заструились по плечам. – Жалко его.

Мне тоже стало жаль бедолагу. Дались ему эти куклы и кукольные спектакли. Нет бы заняться чем-нибудь полезным, например, продавать яблоки да инжир, как господин Ли? Зачем делать то, что другим ненавистно, за что тебя все время бьют и мучат?